Домой
Шрифт:
– Товарищи! У нас учком. Мы боремся за успеваемость, но есть те, кто саботирует. Мы боремся с ними, но, как оказалось, среди нас процветает кумовство!
– Да ты о чем? – удивилась Тамара, красивая девочка, дочка концертмейстера из Консерватории.
– Я говорю про Альберга. Он рисует лучше всех, учком поручает ему оформлять стенгазету, он никогда не отказывался. Сейчас необходимо продернуть Смирнову. И что же? Он отказался!
– Почему, Альберг?
Володя покачал головой:
– Потому что. Ничего объяснять не буду.
– Он в нее влюблен!
– До любви ли сейчас,
– А что же?
– Сначала мировая революция!
Володя огляделся.
На собраниях было особенно видно, как разделился класс. Одни всей душой были за революцию, борьбу, новый мир, они кричали громче всех, чаще всего глупости, что-то отстаивали, за что-то сражались. Другие смотрели на происходящее со страхом или презрением, на собраниях отмалчивались.
– Ты будешь рисовать плакат, Альберг? – чеканя каждое слово, спросил Мишка.
– Да перестаньте, – вмешалась Нина, – конечно, не будет.
– И почему же он не будет? – спросил Мишка.
– Она ему запретила! – крикнула Надя, девочка из рабочей семьи.
Нина пожала плечами:
– Я Володе запретить ничего не могу. Не будет – потому что не будет. Что мы тут разбираем? Надо на меня что-то нарисовать? Так рисуйте и по домам пойдем. Попозировать?
– Тебе плевать на мнение учкома? – с угрозой произнес Мишка.
– Плевать, – легко согласилась Нина, – ну что? Если не рисовать, так я пошла.
И она вышла из зала. Володя пошел за ней.
По дороге домой Нина весело рассказывала про книжку. Володя слушал, а потом разозлился:
– Книжка – это хорошо. А ты учиться-то думаешь? Все брошено, ничего не делаешь!
– А ты на меня стенгазету нарисуй, – обиделась Нина.
– И нарисую! Вот домой придем…
– О, давай! – обрадовалась она.
Дома Нина скорее достала бумагу и карандаши:
– Ну давай скорее!
Володя вздохнул и сел рисовать.
Через полчаса хохочущая Нина клеила на стенку газету. На листке бумаге была изображена девочка с косичками, с книгой в руках. Рядом стояла еще стопка книг, а вокруг девочки с книгами толпился учком. Лучше всего получился Мишка.
Вернувшийся Арсений Васильевич тоже посмеялся, потом стал серьезным:
– И все-таки, Ниночка, надо бы учиться-то.
– Хорошо, папа, – покорно сказала Нина, – Володя, что задано там? Объясни мне.
На следующий день она легко ответила по русскому, потом по географии, по истории. Учком возмущался:
– Да она издевается над нами!
Но через некоторое время запал заниматься самоконтролем прошел. Стало не до того, слишком трудное было время – голодное, ненадежное. Шла гражданская война, белые рвались к Петрограду, по-прежнему по ночам ходила ЧК, на улицах работали люди с благородными лицами – буржуи.
За учебу бороться перестали – теперь боролись за самоуправление, принимали участие в сомнительных развлечениях.
В школе организовали детскую коммунистическую ячейку. Туда вступила половина класса. Володя заикнулся было об этом дома, но отец пришел в такую ярость, что Володя тут же одумался. Нина поначалу загорелась, потом из солидарности с Володей вступать не стала.
Первым делом, которое предложила ячейка, был антирелигиозный
карнавал.***
– Папа, а через три дня пасха, – сказала Нина.
– Да, – отозвался отец, – ты кулич будешь печь? Яйца я достал, тоже бы покрасить, что ли.
– Да ну, папа, кто теперь таким занимается? – удивилась Нина, – ерунда какая-то.
Арсений Васильевич пожал плечами и ничего не сказал. В субботу вечером на столе появились кулич и крашеные яйца – принесла тетя Лида. Нина отколупнула от кулича:
– Вкусно! Давай сейчас?
– Это на завтра, – сдержанно сказал Арсений Васильевич, – и Лида придет.
– Про завтра, – сказала Нина, – завтра у нас карнавал будет. Против религии, против пасхи. Хотели сделать учебный день – но учителя против, и Наркомпрос не разрешил. Поэтому завтра карнавал. Как мне нарядиться?
– А что там будет, на этом карнавале?
– Ну, как шествие, что ли. Будем петь на веселые мотивы молитвы, мальчишки попами нарядятся, девчонки попадьями и поповнами. Я бы тоже могла, но скучно! Надо какой-то веселый костюм придумать. Какой?
– Не знаю, Ниночка. Может, невестой? Прихвати парня какого, вроде как вас венчают с ним. Возьми вон икону, которой нас с твоей мамой благословляли, да с ней пройди по улице, покривляйся, поглумись.
Нина залилась краской, отвернулась.
– Особо про нас с Лидой подумай – мы же в церковь ходим, и иконы у нас на стенах, расскажи друзьям-товарищам, что родня у тебя старорежимная, верующая…
– Папа!
– Можешь еще яйцами покидаться, – не унимался Арсений Васильевич, – что еще? Даже не знаю… Ну ничего, придумаешь, не печалься!
И он ушел к себе. Нина вздохнула, пошла следом. Отец лежал на кровати с книжкой.
– Папа, я не пойду на карнавал.
– Отчего же?
– Нет, папа, погоди. Я не пойду. Я никогда о таком не думала.
Арсений Васильевич сел на кровати:
– Странно, что не думала. Ты же не дура?
– Нет, кажется.
– Тогда в чем дело? Что вы пристали к верующим? Зачем вы очерняете праздник? Не хочешь праздновать – не надо, я тебя, кажется, никогда ни к чему не принуждал. Но и ты в свою очередь не мешай мне. Уважай мои привычки, мои традиции. Или я многого прошу?
– Нет.
Арсений Васильевич снова лег на кровать.
– Знаешь, – грустно сказал он, – что мне больше всего не нравится в этой вашей революции? Я, наверное, не сумею объяснить.
– Попробуй?
– Мне не нравится, что они – твои большевики – разрушают семьи. Ты знаешь, я глубоко семейный человек, и будь жива твоя мама, у меня была бы большая семья, много детей. И поверь, мне искренне неважно, какой ты будешь: верующая или нет, старая дева или сумасшедшая мать, лишь бы счастливая. Ты не убийца, не грабитель, ты любишь меня, я люблю тебя, и пусть твои взгляды будут такими, какими будут. Но ведь что сейчас происходит? Если я не думаю так, как ты – я враг. Я тут слышал о девочке, которая ушла в детский дом, потому что ее мать молилась и не давала девочке идти в ячейку. Что, ячейка дороже родной матери? Не могу принять и никогда не приму.