Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Глава V

Убжденный въ невозможности подняться на ноги, Донъ-Кихотъ прибгнулъ къ обыкновенному своему лекарству, состоявшему въ томъ, что онъ началъ припоминать эпизоды изъ рыцарскихъ исторій, соотвтствующіе сколько нибудь настоящему его положенію, и тутъ въ ум его воскресла исторія маркиза Мантуанскаго и Вальдовиноса, покинутаго Карлотою, раненымъ въ горахъ, — сказка, извстная всему міру и столько же достоврная, какъ чудеса Магомета. Рыцарь, находя, что она удивительно подходитъ въ случившемуся съ нимъ несчастію, началъ съ безнадежнымъ видомъ кататься по земл, декламируя плачевнымъ голосомъ стихи, вложенные авторомъ сказки въ уста раненому рыцарю:

О, гд же ты, моя повелительница, Что не придешь ты страданій моихъ усладить? Иль не знаешь о нихъ; иль меня ты забыла…. и когда онъ дошелъ до стиховъ: О, благородный маркизъ Мантуанскій, Мой дядя и повелитель….

въ ту минуту на дорог показался крестьянинъ его деревни, возившій на мельницу хлбъ и теперь возвращавшійся назадъ. Видя лежащаго на земл человка, онъ спросилъ его: «кто онъ, и что заставляетъ его такъ тяжело вздыхать?» Донъ-Кихотъ, вообразивъ себя Вальдованосомъ и принимая крестьянина за маркиза Мантуанскаго, принялся разсказывать ему повсть своихъ несчастій и любовныхъ интригъ жены своей съ сыномъ императора совершенно такъ, какъ это разсказано въ книг. Крестьянинъ, съ удивленіемъ слушая вс эти бредни, снялъ съ Донъ-Кихота разбитое забрало и вымывъ его запыленное лицо, узналъ въ немъ знакомаго ему гидальго. «Синьоръ Кихада», воскликнулъ онъ, называя своего сосда тмъ именемъ, подъ которымъ онъ былъ извстенъ въ то время, когда находился въ полномъ разум и велъ жизнь мирнаго гидальго, а не странствующаго рыцаря. «Скажите на милость, какъ очутились вы въ такомъ положеніи?» Не отвчая на сдланный ему вопросъ, герой нашъ продолжалъ разсказывать свой романъ. Видя невозможность добиться отъ него толку, крестьянинъ снялъ съ Донъ-Кихота наплечники и латы, желая осмотрть его раны, которыхъ, впрочемъ, не оказалось. Посл этого, онъ приподнялъ избитаго рыцаря и, положивъ на своего осла, ршился осторожно довезти его домой. Собравъ наконецъ до послдняго обломка копья, находившееся вблизи оружіе, онъ сложилъ его на спину Россинанта, взялъ коня за узду и, погнавъ впереди себя осла, направился въ своей деревн, слушая и ничего не понимая изъ той нелпицы, которую не переставалъ городить Донъ-Кихотъ.

Весь погруженный въ свои бредни, Донъ-Кихотъ чувствовалъ себя однако такъ дурно, что съ трудомъ лежалъ на спин миролюбиваго животнаго и отъ времени до времени тяжело вздыхалъ. Крестьянинъ спросилъ рыцаря: чмъ онъ страдаетъ? но, кажется, самъ чортъ ршился развлекать себя, приводя Донъ-Кихоту на память все, что имло какое нибудь отношеніе къ настоящему его положенію. Забывъ Вальдовиноса, онъ вспомнилъ мавра Абендареца, уводимаго въ плнъ антекверскимъ алькадомъ Родригомъ Нарваезскимъ, и принялся повторять слово въ слово все, что въ сказк о Діан Монтемаіорской Абендарецъ говоритъ донъ-Родригу. При этомъ онъ до такой степени проникался всмъ этимъ вздоромъ, что невозможно было высказать больше сумазбродства. Крестьянинъ, окончательно убдясь, что сосдъ его спятитъ съ ума, ускорилъ шаги, желая скоре освободиться отъ скуки выслушивать чепуху, которую несъ несчастный рыцарь, восклицавшій: «синьоръ Родригъ Нарваезскій! Узнайте, что прекрасная Калифа называется теперь Дульцинеей Тобозской и во славу ея я совершилъ, совершаю и совершу величайшіе рыцарскіе подвиги, подобныхъ которымъ не видли, не видятъ, да врядъ-ли увидятъ и грядущіе вка!»

— Я не Родригъ Нарваезскій и не маркизъ Мантуанскій, отвчалъ крестьянинъ; а сосдъ вашъ Петръ Алонзо, — вы-же не Мавръ Абендарецъ и не Вальдовиносъ, а всми уважаемый гидальго, синьоръ Кихада.

— Я знаю, кто я, возразилъ Донъ-Кихотъ, и знаю, что могу быть не только тмъ чмъ теперь, но всми двнадцатью перами Франціи и девятью мужами славы, потому что совокупные подвиги ихъ меркнутъ предъ моими.

Въ подобнаго рода разговорахъ, путешественники наши при закат солнца достигли своей деревни. Крестьянинъ, не желавшій показать рыцаря всмъ знакомымъ его въ томъ вид, въ какомъ онъ находился, выждалъ за деревней наступленія ночи и тогда повезъ рыцаря въ его домъ, въ которомъ вс находились въ страшномъ безпокойств, недоумвая: куда скрылся хозяинъ. Тамъ сидли друзья Донъ-Кихота: священникъ и цирюльникъ, слушая его встревоженную экономку, спрашивавшую священника, куда двался, по его мннію, хозяинъ дона? «Вотъ уже шесть дней, говорила она, какъ онъ исчезъ съ конемъ и, какъ кажется, съ копьемъ, щитомъ и своимъ оружіемъ, которыхъ мы нигд не находимъ. Клянусь, всему виною проклятыя рыцарскія книги, которыя онъ читалъ съ утра до вечера. Он перевернули вверхъ дномъ его мозгъ; это также врно, какъ родилась я затмъ, чтобы умереть. Онъ не разъ намекалъ на желаніе свое сдлаться странствующимъ рыцаремъ и пуститься по свту искать приключеній. О, продолжала она, еслибъ сатана унесъ вс эти книги, сведшія съ ума лучшую голову, какую видли въ Ламанч«.

Племянница Донъ-Кихота шла еще дальше. «Знаете, синьоръ Николай», говорила она цирюльнику: «дядя часто, проведши нсколько сутокъ сряду за своими книгами, не помня себя, швырялъ потомъ книгу, обнажалъ мечъ, наносилъ имъ нсколько ударовъ объ стну и, весь изнеможенный, говорилъ, будто убилъ четырехъ великановъ, превосходившихъ ростомъ своимъ вышину четырехъ башень, и что градомъ лившійся съ него потъ, — это кровь, истекавшая изъ ранъ, полученныхъ имъ въ битв. Выпивая посл того огромный стаканъ холодной воды, онъ уврялъ, будто пьетъ драгоцнный напитокъ, принесенный ему его другомъ волшебникомъ. О, я несчастная», продолжала племянница, «я молчала тогда изъ страха, чтобы дядю моего не сочли полуумнымъ, и теперь вижу, что стала виновницей его несчастія, не сказавши никому ни слова въ то время, когда горю можно было пособить, сжегши вс его книги, заслужившія эту участь столько же, какъ книги еретиковъ».

«Ваша правда», отвчалъ священникъ, «и не позже какъ завтра надъ ними свершатъ строгій судъ; он погубили лучшаго моего друга, но впередъ, клянусь, он не погубятъ ужь никого Послднія слова были сказаны такъ громко, что ихъ услышалъ подъзжавшій, въ это время, къ своему дому, Донъ-Кихотъ въ сопровожденіи крестьянина, который, ни мало не сомнваясь въ помшательств своего сосда, кричалъ во все горло: «отоприте маркизу мантуанскому и синьору Вальдовиносу, возвращающемуся тяжело раненымъ! Отоприте мавру Абендарецу, плненному мужественнымъ алькадомъ антекверскимъ, Родригомъ Нарваезскимъ». Въ туже минуту двери растворились и священникъ съ цирюльникомъ, завидвъ своего друга, племянница — дядю, а экономка — хозяина, бросились обнимать его. «Остановитесь», холодно отвчалъ имъ Донъ-Кихотъ, чувствовавшій себя не въ силахъ сойти съ осла. «Я раненъ, по вин моего коня; уложите меня въ постель и позовите мудрую Урганду перевязать мои раны».

«Не моя-ли правда», воскликнула экономка, «не отгадала-ли я, на какую ногу хромаетъ мой господинъ? Идите, идите», говорила она Донъ-Кихоту, «и оставьте въ поко всевозможныхъ Ургандъ; мы васъ перевяжемъ и безъ нихъ. Да будутъ прокляты книги, доведшія васъ до такого положенія!» Рыцаря уложили въ постель, и когда окружавшіе его начали искать и не находили на немъ ранъ, онъ сказалъ: «я не раненъ, а только измятъ по вин моего коня, споткнувшимся подо мной въ ту минуту, когда я сражался съ десятью свирпйшими и чудовищнйшими великанами въ мір«.

— Вонъ оно, замтилъ священникъ, великаны ужь выступили на сцену. Но клянусь моимъ святымъ патрономъ, завтра, до захода солнца, я уничтожу ихъ всхъ.

Друзья и домашнія закидали Донъ-Кихота множествомъ вопросовъ, на которые онъ отвчалъ просьбой дать пость и не мшать ему спать, крайне нуждаясь въ томъ и другомъ. Поспшивъ исполнить его желаніе, священникъ обратился затмъ съ распросами въ знакомому намъ крестьянину, который съ малйшими подробностями разсказалъ, какъ встртилъ онъ лежавшаго поперегъ дороги Донъ-Кихота и послдовавшее затмъ путешествіе его на осл. Разсказъ этотъ побудилъ священника поспшить приведеніемъ въ исполненіе задуманнаго имъ предпріятія, и съ этимъ намреніемъ онъ на другой день отправился вмст съ цирюльникомъ къ Донъ-Кихоту.

Глава VI

Донъ-Кихотъ спалъ еще, когда пришедшіе къ нему гости попросили у его племянницы ключъ отъ комнаты, хранившей его книги, ставшія несомнннымъ источникомъ случившихся съ нимъ бдъ. Племянница радостно исполнила ихъ просьбу, и вс они, въ сопровожденіи экономки Донъ-Кихота, вошли въ его библіотеку, содержавшую въ себ боле ста толстыхъ, хорошо переплетенныхъ и нсколько маленькихъ книгъ. Экономка, увидвъ ихъ, съ негодованіемъ покинула комнату и возвратилась черезъ нсколько времени съ чашей святой воды и втвью иссопа. «Нате, отецъ мой», сказала она священнику: «окропите святою водой эту комнату, чтобы проклятые волшебники, обитающіе въ собранныхъ здсь книгахъ, не околдовали насъ, за наше стремленіе изгнать ихъ изъ этого міра». Священникъ улыбнулся и попросилъ цирюльника подавать ему, по очереди, книги Донъ-Кихота, чтобы не сжечь т изъ нихъ, которыя не заслуживали подобной участи.

«Нтъ, нтъ, не щадите ни одной», говорила племянница; «вс он виновны въ нашемъ несчастіи. Всхъ ихъ нужно выкинуть за окно, стащить въ кучу и сжечь среди двора, или, еще лучше, чтобы избавиться отъ дыма, устроить для нихъ костеръ на заднемъ двор«. Экономка была того-же мннія; но священникъ желалъ узнать хоть названія книгъ, и первая, поданная ему цирюльникомъ, оказалась Амадисомъ Гальскимъ. Говорятъ, замтилъ священникъ, что Амадисъ Гальскій былъ первою рыцарской исторіей, напечатанной въ Испаніи, послуживъ образцомъ для всхъ остальныхъ. Сжечь ее я нахожу не лишнимъ, какъ основательницу зловредной секты.

— Пощадите ее, сказалъ цирюльникъ, многіе увряютъ, будто она лучшая изъ рыцарскихъ книгъ.

— Какъ образецъ, она заслуживаетъ прощенія, отвчалъ священникъ; повременимъ сжигать ее, и посмотримъ, что слдуетъ за нею. Цирюльникъ подалъ ему исторію подвиговъ Эспландіана. законнаго сына Амадиса Гальскаго.

— Сынъ не достоинъ отца, потрудитесь выкинуть его за окно, сказалъ священникъ, обращаясь къ экономк; пусть онъ послужитъ основаніемъ нашему костру.

Экономка поторопилась исполнить данное ей повелніе, и Эспландіанъ отправился ждать заслуженной имъ участи.