Дорога в Тридесятое царство

Важно, что само по себе преодоление препятствий (победа над чудовищем и т. п.) является не самоцелью, а только лишь средством ее достижения. Война ради войны – это уже одержимость архетипом. В таком случае Героя ждет бесславный и бессмысленный конец. Да и деяния его складываются уже не в героический эпос (описание индивидуации), а в иллюстрацию процесса порабощения Эго Персоной. Есть в славянской мифологии и такие сюжеты, и мы поговорим о них в соответствующей главе.

Цель же настоящего Героя – не просто показать силушку молодецкую, а обрести сокровище – царевну (Аниму), кольцо или яйцо (душевную целостность), эликсир жизни или молодильные яблоки (ресурс новой энергии), за счет чего происходит обновление старой системы. Следовательно, сам факт победы над чудовищем (бессознательным угрожающим аспектом психики) является всего лишь условием для освобождения подлинных чувств и воплощения уникального человеческого потенциала. А приз – осознание и интеграция приобретения: воцарение на троне Сознания.

Таким образом, с интрапсихической точки зрения Герой представляет собой посредника между Эго-сознанием и Самостью. Появляется же он в то время, когда в психической реальности возникает патовая ситуация, которую можно описать при помощи невероятно точной фразы вождя русской революции: «Верхи не могут, низы не хотят». «Верхами» в данном случае будет Сознание со своими устаревшими законами и заскорузлыми нормативными установками, «низами» – требования Самости, исходящие из глубин бессознательного. В работах Юнга Герой выступает как ось, соединяющая Эго и Самость. Мне же сдается, что нам будет проще представлять этот архетип как персонификацию Воли – способность добиваться цели, преодолевать препятствия. То есть Герой – это энергетический аспект Сознания, сила Сознания в отношении инстинктивного и бессознательного в целом. Это либидо, которое поступает в распоряжение Эго точно так же, как Герой изначально поступает на службу Царю. Но как Царь, так и текущая Эго-установка, обратившись к Герою, даже не предполагают, что тем самым они уже предрешили свое свержение с трона Сознания тем же Героем.

Последнее, что важно подчеркнуть, описывая общечеловеческий героический паттерн, это то, что не каждый герой – Герой. Пожалуй, здесь я позволю себе воспользоваться цитатой из самого Юнга, так как лучше мне все равно не сказать: «В мифах герой – это тот, кто побеждает дракона, а не тот, кого пожирает дракон. Однако оба вынуждены иметь дело с тем же самым драконом. Кроме того, не герой тот, кто никогда не встречал дракона, или тот, который, хотя однажды его и видел, утверждал впоследствии, что не видел ничего. В равной степени, только тот, кто вступал в рискованную схватку с драконом и не оказывался побежденным, овладевал кладом, “сокровищем, которое трудно добыть”. Он, единственный, имел подлинное основание быть самоуверенным, так как он столкнулся с темной стороной своей Самости и тем самым обрел себя»¹⁸.

Таково вкратце описание героического макро-паттерна. Однако нас ведь интересует не любой Герой, а Герой именно славянский и те преобразования паттерна, которые происходят на славянском национальном уровне бессознательного.

Впервые мысль о «нетипичности» героев в русской мифологии пришла мне в голову задолго до возникновения идеи написать эту книгу, во время чтения дочке друзей сказки о Никите Кожемяке. Что примечательно, даже шестилетний ребенок заметил некое несоответствие этой сказки типичной героической фабуле. Отказ Героя принять заслуженное вознаграждение так взбудоражил ребенка, что она еще несколько дней ставила родителей в тупик вопросами о том, почему Никита с царевной не поженились да почему он сам не стал царем.

Вот мы и попробуем сейчас разрешить эту загадку при помощи «сравнительной анатомии» славянского Героя с общечеловеческим архетипическим образом.

Начинается сказка как раз вполне типично. Змей крадет у вдового Царя единственную дочь. Тот факт, что царицы в сказке нет [18] , говорит о том, что феминный принцип Эроса в устоявшейся системе отсутствует – у Царя нет связи со зрелой Анимой, а если и была когда, так давно скончалась. Примечательно и то, что он не делает никаких попыток вернуть свое дитя, а это опять-таки показывает полное безучастие к чувственным аспектам жизни. Но Царевна ухитряется сама передать батюшке весточку через собачку.

18

В более поздних вариантах сказки царица присутствует, однако ее роль все равно лишь номинальна.

Вообще собака – довольно нетипичный символ для русских сказок, поэтому такой поворот событий сразу заставляет нас «навострить ушки». Любое животное в мифе олицетворяет предчеловеческий, досознательный, инстинктивный способ постижения мира. В качестве животных-помощников у славян чаще выступают волки, соколы или голуби. Голубь, как символ сердечной любви и соответствующего инстинкта, не может быть использован Царевной: маленькому кусочку живой души, плененному комплексом-чудовищем, никак не достучаться до Царя-сознания при помощи нежных чувств. Сокол – ясное внутреннее зрение, незамутненное ригидными убеждениями, – тоже не долетит до близорукого старика. Волк, способный чуять опасность за сотни верст, наиболее близок собаке, но трусливый, слабый Царь не подпустит к себе хищника.

Собака – тот же волк, только подвергшийся одомашниванию, послушный, почти ручной. То есть единственно возможная связь плененной Царевны-души с Царем-сознанием осуществляется через «одомашненный инстинкт». Что бы это могло значить в психической реальности? Честно говоря, точного ответа у меня пока нет. Рискну лишь предположить, что даже самое заскорузлое сознание имеет зазор для узкого перечня дозволенных чувств (собака – одно из немногих животных, которых пускают в человеческий дом). С ее помощью Царевна указывает батюшке путь собственного освобождения и называет имя спасителя: Никита Кожемяка.

На интрапсихическом уровне это могло бы означать одно из редчайших явных вмешательств Самости, например, в виде сновидения, где вся символика сразу и безоговорочно понятна сновидцу. Такое может случиться и с бодрствующим сознанием в виде озарения (инсайта в аналитической терминологии). А если уж Сознание проигнорирует и столь явное послание Самости, сродни встрече с ангелом или бесом наяву, пиши пропало!

И вот является Герой. Никита Кожемяка одновременно и попадает, и не попадает под определение героического паттерна.

Он обладает способностью совершить подвиг – приходит в ярость от того, что царские посланники отвлекают его от пахотных работ, и рвет одновременно двенадцать коровьих шкур. Число 12 здесь не случайно: это образ высшего порядка и блага, а также полноты. С помощью этого числа структурируются пространство и время (двенадцать месяцев в году, двенадцать часов на циферблате, двенадцать языческих богов предзнаменуют пришествие Вседержителя). Оно сопряжено с символикой колеса и круга – то есть является символом Самости, проникновения духа в материю¹⁹. Кроме того, это число тесно связано и с архетипом Героя; Геракл совершил ровно двенадцать подвигов. Шкура же, как и одежда, символизирует Персону – это то, что покрывает истинную суть. Более того, Никита рвет именно коровьи шкуры, а как мы помним из анализа сказки про Крошечку-Хаврошечку, корова – Материнский символ.

То есть сим действием он демонстрирует, что способен сорвать покровы маскирующих оболочек, те шкуры, в которые приходится рядиться, дабы спрятать беззащитную душу от вездесущего материнского ока. Можно было бы расценить это действие как первую ступень индивидуации – волевое отделение повзрослевшего Эго от Материнского комплекса. Но не тут-то было! Демонстрируя свой потенциал, Никита Кожемяка попросту находится в аффекте: он всего лишь зол оттого, что его оторвали от пахоты – от служения Матушке Земле.

На внешнем персональном уровне это могло бы выглядеть так, как если бы повзрослевшие сын или дочь, доведенные материнским контролем до белого каления, хлопнули в бешенстве дверью, а через недельку-другую вернулись в отчий дом – из жалости ли к престарелой родительнице, из страха ли ответственности или одиночества, неважно. То же самое, если бы некто, будучи охваченным яростью, высказал начальству все наболевшее, написал бы «по собственному желанию», а через пару дней приносил извинения и просился обратно на работу.