Дождливое лето

И далее: «Преподобный же, заключенный под стражу, имел возможность спастись бегством и переправился морем в Амастриду…» Что за возможность?

И наконец кто-то порицал Иоанна, «будто бы он был виновником того, что укрепление Готии было передано кагану и некоторые несправедливо убиты». Серьезное обвинение, но в ответ на него вместо аргументов следует чудо: обвинявший «пал ниц и испустил дух».

А в общем вырисовывается интереснейшая фигура: армянин, византиец, бунтарь, святой, православный епископ в земле тавро-скифов, именуемой, однако, Готией…

И главный для меня вывод: святыми за одну только святость не становятся».

Главный тетушкин вывод заставил меня улыбнуться. А ведь верно: святым за одну только святость не станешь.

Дальше листал бумаги чисто машинально. Воспринимать что-либо был почти не в состоянии. И тут за окном, совсем рядом, раздался резкий крик сойки. Чего это она? Потревожили? В последнее время все больше этих красивых, но и нахальных птиц появляется в городе. К чему бы это? Раньше их не было, жили в лесах. А недавно довелось видеть, как пара соек атаковала сову, забившуюся на день в глубину густолиственного каштана рядом с набережной. Та птичья свара словно приоткрыла на миг кулисы, скрывающие таинственную жизнь существ, которые не в пример воробьям, голубям, кошкам или собакам редко попадаются нам на глаза. В самом деле, где я видел сову до этого последний раз? Не на экране ли телевизора?

Сойка раздраженно крикнула еще раз. А я устало долистывал содержимое папки. И вдруг будто споткнулся — увидел свое имя. Вот эти слова: «Я хотела, чтобы здесь побывал Саня».

Где это — здесь?

Пробежал глазами по листку, исписанному тети Жениным легким, летящим почерком, и нашел наконец зацепку:

КАЛЛИСТОН — ЗНАЧИТ «ПРЕКРАСНЕЙШИЙ»

Когда она это писала? Вскоре после войны. Мне было два или три года.

10

Собаку Пастухов заметил почти сразу, но как-то не придал ей значения, что ли. А она себе трусила и трусила рядом, чуть приотстав. На переходе через улицу забежала вперед, оглянулась, будто приглашая Пастухова поторопиться, а потом опять пристроилась слева и на полшага сзади. Получилось, словно они мельком, но внимательно какое-то мгновение разглядывали и оценивали друг друга. Что касается его самого, Пастухова, то ему пес, право, понравился. Довольно симпатичный пес. Что-то есть от спаниеля. Кудрявинка? Однако покрупнее спаниеля, хотя и не велик. Умные, грустные глаза. До чего же серьезными и печальными бывают глаза собак! Напоминает бродягу из б ы в ш и х, у которого были когда-то свой дом, очаг и относительное благополучие. Но вот не стало. А привыкнуть к своему новому бездомному положению не успел и, может быть, вообще никогда не привыкнет. А это значит — пропадет. Скоро поймет это и тихо отчается. Но пока не понял. Еще не успел полностью запаршиветь, одичать, пока сохранились следы воспитанности и ухоженности.

Пастухов покосился на трусящего сзади пса — целая собачья биография получается. Но по каким признакам он углядел, выделил из толпы именно его, Пастухова? Что-то, значит, учуял. Как замечали в нем, Пастухове, какую-то слабину ханыги, бесцеремонно просившие, случалось: «Браток, дай двадцать копеек», как не раз останавливали ночные прохожие (иногда — совсем пацаны): «Дайте сигаретку». И все это — без всякого смущения, без «извините» и «пожалуйста», даже без «спасибо», когда двугривенный или сигарета были получены. Все это свидетельствовало — скажем так — о них, просивших, но в чем-то и о самом Пастухове тоже. Была, значит, некая печать.

Правда, однако же, и то, что именно к нему мог подойти какой-нибудь чудак и сказать, улыбаясь: «Жизнь-то, а? Солнышко светит…» И вот теперь бездомный пес выбрал, назначил его себе в хозяева… Авось, мол, что-нибудь из этого и выйдет. Скорее всего, попытка предпринимается не первый раз. А кто был самым первым и настоящим хозяином? Какой-нибудь старик, с которым прожита долгая и спокойная (а значит — счастливая) жизнь. А теперь хозяин умер, и пес на старости лет осиротел… Обычная история, каких тысячи, и случаются они отнюдь не только с собаками.

Вспомнилась московская соседка по лестничной площадке, которая подкармливает, а то и подбирает бродячих кошек и собак. Добрейшая душа, бессребреница, но завоняла весь подъезд, не говоря уже о собственной квартире, откуда, стоит открыть дверь, прямо-таки шибает скипидарным духом. Ее подопечные деловито гребутся, справив нужду, в песочнице возле дома. Но песочница-то сделана для детей.

Пастухов остановился у ларька купить пирожок и дать псу. Расплатился, глянул по сторонам, присвистнул даже, а собаки рядом уже не было. Как видно, что-то поняла и разуверилась. В очередной раз тихо, безропотно разуверилась в человеке и потрусила куда-то дальше навстречу горькой своей судьбе. Нерешительно свистнул еще раз и услышал вдруг:

— Пастухов! Санька! Ты ли?..

Это был Вася Диденко из параллельного класса. Последний раз виделись лет десять назад. Большими друзьями никогда не были, но одно время чувствовали взаимное, так сказать, влечение. А потом просто вместе гоняли мяч в баскетбольной команде школы. Тем более странно было, как бросились сейчас друг к другу. Нет, обошлось без объятий и похлопываний, был скорее внутренний, душевный порыв, но оба радостно осветились, просияли. Сами, правда, тут же почувствовали неловкость этого порыва и остановились, разглядывая один другого. Дальше пошли было обычные в таких случаях необязательные вопросы о том, как жизнь и дела (в двух словах не ответишь, а подробности, право, никому не интересны), когда Василий сказал:

— А что ты вечером делаешь? — И, не дожидаясь ответа: — Приходи ко мне. Адрес старый. — Когда Пастухов замялся, добавил понимающе: — Можешь с кем-нибудь. — Усмехнулся при этом. — Поджарим рыбку на шкаре, посидим, послушаем музыку. Подойдет еще кто-нибудь из наших. Мы по субботам иногда собираемся. Лады?

А почему бы и нет? Мама и в этот вечер дежурит, значит, можно отлучиться, не рискуя ее обидеть. Тут же подумал о Даме Треф: если согласится составить компанию, то опять будет вечер вместе…

— Хорошо, — сказал Пастухов. — Часиков в восемь-девять?

Елизавета Степановна приняла предложение неожиданно легко. Хотя почему, собственно, «неожиданно»? Не предлагал же он что-нибудь из ряда вон выходящее. Но отказ представлялся возможным (мало ли что у нее на уме) и был бы неприятен.

Она посмотрела уже знакомым дружески-насмешливым взглядом, в котором при желании можно было прочесть и поощрение (ну-ну…), и удивление (скорее всего, деланное). Пастухов ждал расспросов, куда это он ее зовет, но Елизавета Степановна сказала:

— Смотрите не ошибитесь во мне. Я человек не очень компанейский…

Он, однако, ошибиться не боялся, ответил:

— Считайте, что я хочу показать вам уголок старого города. Только и всего.

Но если говорить точнее, это был «не совсем город». Диденки жили в лабиринте улочек и переулков (поистине лабиринт с неожиданными поворотами, тупиками, лесенками, глухими стенами) выше Аутской церкви. А сама Аутка (позже переименованная в Чехово) еще на памяти Пастухова была отдельным, хотя и примыкавшим к городу вплотную селом, поселком с колхозом, виноградниками, табачными сараями и плантациями, садами. Сейчас ее теснили новой многоэтажной застройкой. Маленькие домишки, в том числе и чеховский Дом-музей, казались в этом окружении рыбой в сети, отарой овец, загнанных в кошару. Они были обречены. Все, кроме чеховского дома, которому, съежившись, предстояло жить в одиночестве среди крупнопанельного, стандартного многоэтажия, как золотой рыбке в аквариуме. Сомнительная честь, и все-таки честь.