Дождливое лето

— Не буду, — улыбнулся Пастухов. — Все, что ты говорил, было. И еще пещеры. Помнишь? В одну чуть не свалились. Из-за тебя, ты первый полез.

— Вы что, мужики, вдвоем по этим горам бродили? — спросил, уже закусывая, морячок.

— А то как же…

— Спятили, что ли? На такие дела нужно идти как минимум втроем. И вообще втроем всегда лучше.

— Это точно. А при чем тут Каллистон?

— Объясню. Но теперь будет неинтересно. Я что хотел показать? Крым — как Эрмитаж. Пробежишь по залам и обалдеешь. Все смешается в голове. Нужно либо много раз обойти эти залы, либо побывать сегодня в одном, завтра в другом, а еще лучше — сегодня прийти к одной великой картине ну и попутно еще кой на что посмотреть, завтра — к другой… И даже лучше не сегодня и завтра, а с перерывами, чтобы было время увиденному отстояться. Так и здесь. Мы шли куда? На Караби-яйлу. Если Лиза, — вы разрешите я вас просто буду называть? — там не была, то пересказывать впечатления бесполезно. Нужно видеть. Я не хочу сказать, что это самое красивое место на земле — у каждого свой вкус, — но другого такого нет. А для меня оно самое красивое. Так вот мы пошли на Караби и обалдели. Я же самого главного не сказал. Сказка начинается, когда идешь вдоль южной кромки яйлы. Все, что я читал вам у той чудачки — «лучи солнца пронзали туман», «холмы цвета терракоты», «туманно-синей стеной вставало море» — все это правда. Но разве вы почувствовали то, что чувствовала она сама, милый и добрый, как видно, человек? Нет, конечно. А для человека достаточно одного слова, если он знает, что за этим словом стоит. «Байкал», «Ленинград», «шторм», «тайга», «Кавказ», «Караби» — я их видел, и каждое слово имеет для меня свой вкус и запах…

— Какого же вкуса эта Караби? — спросила Елизавета Степановна.

Василий запнулся, но только на мгновенье:

— Вкуса ледяной сосульки, которую я отломил в июне у края пещеры Бузлук.

— Извините, — сказала она.

— Да что там — я вас понимаю и не сержусь… Так вот эта южная кромка яйлы с нагромождениями скал, обрывами, с ущельем Чигенитра — а у него тоже свой запах, вкус и своя музыка, — с развалинами древних стен, а потом Большие ворота, Малые ворота, а внизу справа эти самые холмы цвета терракоты… Одной только прогулки по южной кромке Караби достаточно, чтобы нажраться впечатлений до отвала и высунуть от усталости язык. А потом из нагромождения скал попадаешь опять в лес. Хотел сказать — в прекрасный лес, но что добавит это слово «прекрасный»? Уж проще тогда сказать — «буковый». По крайней мере точнее. Караби осталась позади, а впереди крутобокая гора. На одних картах ее называют на татарский манер — Хырколь, на других — ближе к греческому: Хриколь. Пестрота старых названий вообще тут характерна. На некий неизвестный нам язык древних наслаивается что-то, и он начинает звучать то с греческим, то с тюркским, то с итальянским акцентом. Но не в этом дело. Огибаешь гору (тоже нагромождение скал, но среди леса) — и скатываешься на лужок. Слава богу, тропа идет вниз. Скатились на лужок, а там три копны сена… Это хотя бы ты помнишь?

Пастухов улыбаясь кивнул: в самом деле помнил.

— Упали в это сено. И пока еще нет ни сил, ни охоты хотя бы глянуть по сторонам — насмотрелись за длинный летний день. А потом поели чего-то, допили воду из фляжки и заглянули в карту, которую Санька захватил из дому. Старая, добрая карта… Цела ли она? — Пастухов в ответ пожал плечами. — Некоторые из нынешних дорог значатся еще как строящиеся или проектируемые, но тропы, села, даже заброшенные горные сторожки, источники — все до единого. С тех пор я не видел таких карт. А на этой к тому же были пометки и уточнения — как видно, Евгении Петровны. Глянули в карту, потертую, подклеенную на сгибах: до туристского приюта — он отмечен тетей Женей — еще с час ходьбы, и опять надо карабкаться в гору, а тут рядом должен быть родничок. Да на кой черт нам этот приют?! Вода есть, сено есть и даже есть старое, обложенное камнями кострище. Ночуем здесь. Там и заночевали. Помнишь? — Пастухов кивнул, а Василий улыбнулся мечтательно. — Спали плохо. Мерзли. Всю ночь перетягивали одеяло и жались друг к другу. А встали на рассвете свеженькими. Что значит горный воздух!

— Мерзли, значит? — снова напомнил о себе слегка уже осоловевший морячок. — И у меня что-то стали руки зябнуть, так не пора ли нам дерябнуть?..

— Налей себе сам, — сказал Василий.

— Не по-джентльменски. Только в компании.

До чего же по-разному сказывается на человеке выпитое! Морячок сделался вдруг церемонным. Ну прямо: «Только после вас» или «Только с вами». Но к графинчику потянулся. А сзади послышалось:

— И тут, как всегда не вовремя, появилась Тусенька… Это которую ты наливаешь? Посмотри на себя — руки трясутся. А кардиограмма? Выгонят с флота, куда денешься? До пенсии еще сколько?

— Все, все, все, — сказал, отстраняя руку, морячок.

— И что же? — как бы не замечая семейной сцены, вернула Василия к прежнему Елизавета Степановна.

— Да, в сущности, ничего, — сказал он. — Утром огляделись, посмотрели еще раз карту. На север — лесистое ущелье, а в нескольких километрах — деревня Ени-Сала, нынешняя Красноселовка. Недалеко от нее на карте пометка Евгении Петровны — «дольмены». Каменные ящики, таврские гробницы. На юг — побережье, эти самые холмы цвета терракоты…

— Дался тебе этот цвет терракоты…

— Понимаешь, не это в них главное.

— А что же? — спросила Елизавета Степановна.

— Вам это в самом деле интересно?

— Цвет — зримое, конкретное. И для художника главное.

— А холмы эти бывают разными. Голубыми, даже синими.

— Так что же в них главное?

— Строгость, суровость. Печать древности.

— Трудновато себе представить. «Цвет терракоты» все же конкретнее. И, кстати, включает в себя и строгость, и выжженность, и даже печать древности…

— Простите, — вмешался Пастухов, — но какое отношение имеет все это к Каллистону, с которого начался разговор?

— Ха! — воскликнул Василий. — И правда. Лужок с тремя копешками, где мы ночевали, помнишь?

— Ну.

— Это и есть Каллистон.

— Прекраснейший?

— Я же говорил, что мы его не заметили.

— Как же так?

— Я уже думал и понял, в чем дело: ракурс не тот.

— Что за чепуха!..

— Не говори. П р е к р а с н е й ш и м он казался караванщикам, когда шли из степи. После долгого опасного пути. Самый доступный в тех местах перевал и самый приметный. С севера его верст за сорок видно, если не дальше. Гряда гор, а в ней два остроконечных зубца одинаковой высоты, каждый по километру, — гора Шуври и гора Хриколь. Не собьешься, верный ориентир. Между ними и лежит Каллистон. А мы шли сбоку, с запада. Да и не нужен нам был этот перевал…

Что правда, то правда — не нужен.

…Разговор и дальше шел вразброс. О Зоиных раскопках — кроме Пастухова и Лизы, никто там не бывал и понятия не имел об удивительных находках. Да и сейчас истинный интерес проявил только Василий. Его жена больше сокрушалась, как это Зоя и Олег устраиваются с дитем, а мадам Всезнайка любопытствовала (не без ревности, как показалось Пастухову), потянет ли Зоина работа на диссертацию. Говорили о небывало дождливом лете, о воскрешенной в очередной раз идее пробить транспортный тоннель сквозь крымские горы… Пастухову идея показалась стоящей, но он насторожился, когда Василий загорячился:

— Тут хитрость, хоть, может, и не осознанная. Старая схема. Вместо дела подсовывают д у р о ч к у.

— Ну знаешь, — фыркнула Тусенька. — Если для тебя тоннель не дело, тогда не знаю, что вам и нужно.

— Да пойми ты: он ничего не решит, только создаст видимость бурной деятельности. И то за чужой счет. Строить-то приезжие дяди будут. А нашим деятелям останется только размахивать руками. Что нам стоит пригнать какой-нибудь освободившийся тоннельный отряд со всей техникой, к примеру, с БАМа. Страна богатая, можем себе позволить… Проблем накопилось выше носа. Нет воды, губим природу, и вдруг палочка-выручалочка — тоннель. А он у с у г у б и т проблемы.

— Зато в Симферополь или Бахчисарай можно будет смотаться за полчаса, — веселился морячок.

— Попить пивка? — поддела Тусенька.

— Можно и на рынок. Там картошка всегда на гривенник дешевле.

— Я вот спрашивал тебя о л и ч н о м и н т е р е с е. Ты не обиделся? — спросил Василий Пастухова. — Я ведь что имел в виду? Он нужен всем, этот интерес. Смотря как понимать его только. Распутин пишет о Байкале и Ангаре. Я считаю, из личного интереса, потому что не может мириться с тем, что там вытворяют. Или Короленко вмешался в дело Бейлиса — ему что, больше всех нужно было? Значит, нужно. Иначе совесть не позволяла. А сейчас воюют, чтобы не трогали северных рек — кому-то неймется, всё хотят повернуть их на юг. Или судьба этих двух разнесчастных морей — Азовского и особенно Аральского. Для кого-то она тоже — личный интерес. Так вот скажи: для тебя все эти болячки наши, о которых начинал говорить, пока на воспоминания о Любочке не съехали, для тебя они тоже личное, кровное дело или так, для бойкой статейки, каких было немало?

— А одно исключает другое?

— Не понял.

— Личный интерес, как ты его понимаешь, и бойкая статейка исключают друг друга?

— Ты прав. Но я что имел в виду: запал, тональность, страсть. Наличие или отсутствие таковых. Одно и то же по-разному можно сказать. Можно выложить аккуратненько, взвешенно, и все вроде бы ничего, ты по-прежнему свой человек. А можно таких дров наломать, таких врагов нажить… А факты, заметь, будут одни и те же.

— Дело в позиции.

— Не только. И в тональности тоже. Писать надо с болью и злостью, чтобы по-настоящему задеть. А с позицией все в порядке. Позиция — отношение к общественному строю. О реставрации власти помещиков и капиталистов никто не думает и не говорит. Орудия и средства производства, земля, ее недра, воды и так далее принадлежат народу в лице государства. А вот как мы распоряжаемся всем этим?..