Доживем до понедельника. Ключ без права передачи
Шрифт:
– Хорошо, – вздохнула Марина и посмотрела на Майданова. Тот, наморщив нос, спросил:
– Над чем он плачет? «Над бренностью» – это как?
– Над тем, что все проходит на свете, ничто не вечно.
– Ну правильно, – согласился Майданов мрачно. – Человеку это всегда обидно. Хоть маленькому, хоть какому.
– Даже мне понравилось, – заявил Адамян. – Странная вещь: информация ведь минимальная, так? Ничего нового, ошеломительного не сообщается. А действует!
Марина взяла его шапку за оба уха, надвинула на глаза:
– Женька, ты чудовище! Ну можно ли думать
– По-моему, за этим стихотворением моих данных совсем не видно. Они как бы не нужны, – пожаловалась Таня.
Майданов сплюнул. Когда его что-то коробило, он сплевывал.
– А ты их не навязывай, – резковато сказала Марина. – Кому надо – увидит. Ты же не в манекенщицы идешь – в актрисы!
– Все равно. Я чувствую, что для поступления это не подходит. Надо взять что-нибудь гражданское, патриотическое…
– А что, – спросил Смородин угрюмо, – красивым девчонкам прощаются пошлости?
– Пошлости?! А что я такого сказала?
– Когда же люди поймут, Марина Максимовна? Когда они поймут, что нельзя выставлять свой патриотизм, чтобы тебе за него что-нибудь дали или куда-нибудь пропустили! Другие свои данные выставляй, пожалуйста; может, и правда, в дом моделей возьмут… А это – не надо!
Татьяна, округлив большие красивые глаза, готовилась заплакать.
– Дядя Алеша сердится? – спросил Антон у Майданова, с которым успел подружиться.
– Ага, – сказал Майданов. – Он идейный.
И толкнул плечом Адамяна: отойдем, мол.
Когда их не могли слышать, спросил:
– Кто из вас придумал этот… культпоход? Только мозги не пудрить, я все равно узнаю.
– А тут все открыто, – удивился Женя. – Предложила Мариночка.
– Так я и знал. Педагогические закидоны!
– Слушай, ты ее все время с кем-то путаешь. Она – человек, понимаешь? С ней интересно – раз. Никогда не продаст – два. И говорить можно о чем угодно – три. Нам дико повезло с ней, если хочешь знать.
– Наивняк… Ну давай, заговори с ней «о чем угодно». О чем ей педагогика не велит!
– Ну например? О сексуальной революции? – ухмыльнулся Женька.
– О сексуальной? Нет, тут она сразу иронии напустит. Надо такое, от чего нельзя отхохмиться. Начни только – сам увидишь, как завиляет.
– Да что ты против нее имеешь?
– «Душевница» она. А я учителям-«душевникам» не верю! Я нашей Денисовне, завучихе, верю больше, понял? В трех школах перебывал, видал всяких. Одна инспекторша детской комнаты – тоже молоденькая, нежная, с «поплавком» МГУ на груди, – так со мной говорила за жизнь, так говорила…
– И потом что?
– А потом – протокольчик. И в нем черным по белому: «На собеседованиях Майданов Александр показал…» Ну и там все мои сопли доверчивые в дело пошли. Против Витьки Лычко и других… Ты их не знаешь. Артистка она была, понял?!
– Да… невесело, – признал Женька и тут же возразил: – Но это совсем из другой оперы!
– А я рассказал так, для примера… Ну чего это она решила в гости ко мне? Чудно ведь!
– Брось, Майдан. У нее никаких задних мыслей!
– Не знаю. Вот у ее «пузыря» – точно, никаких! – Майданов улыбнулся. – Но
мама-то она ему, а не нам. Нам – классная дама, пускай даже самая лучшая. А друг твой, Смородин, – все-таки комсомольский чин… Так?– Ну и что? Мы его выбрали, он же отбивался!
– Ладно, поговорили, иди к своим…
Женя отстал от него, тяжело озадаченный.
А потом в доме, когда гудела в печке отличная тяга, когда накормленный Антон спал под шубкой на оттоманке, а остальные пили чай после сытной пшенной каши, имел место разговор (несколько туманный для непосвященных, но это ничего: если они потерпят, все прояснится).
– Ладно, никто не спорит с тобой, – говорил Смородин. – А чего ты от Марины Максимовны хочешь?
– Мнения! – настаивал Адамян.
– Зачем? Это наша проблема, и мы решим ее сами…
– Как? Вызовем Голгофу на бюро?
– Не смеши!
– Баба Сима могла бы… – меланхолически сказала Юля.
– Так ее уже нет. – Адамян ходил взад-вперед, глядя себе под ноги. В нем заметна какая-то напряженность. – Есть Марина Максимовна, но она молчит…
– Жень, а я имею, по-твоему, право обсуждать это с вами? – спросила Марина Максимовна.
– Нет? Ну, не надо… что ж. Вообще-то, я и сам понимаю…
– Зачем же начал?
– Надеялся, что вы…
– Лопух потому что, – вдруг высказал с оттоманки Майданов, охранявший там сон ребенка. – Марине Максимовне неинтересно иметь неприятности из-за тебя, правда же?
Повисла пауза.
Смородин чиркнул спичкой для Марины: она разминала сигаретку. Но рассердившись (на себя?), она задула эту спичку и принялась эту сигарету крошить:
– Трудный вопрос, да. Тягостный. Такой, что все стараются отвести глаза. А надо бы набраться духу – причем не тете Моте, а мне самой! – и сказать на педсовете: «Вот мнение моих десятиклассников об одном из нас. Давайте думать, как быть».
– Вот! Я только этого и хотел!
– Ну и прекрасно. Если б еще обойтись без этой злости… Ты хотел знать – смогу ли я? Готова ли? Скоро буду! Но даже если я смогу завтра в девять утра, – вы-то опаздываете с вашей критикой. Результат будет, дай бог, для восьмых и девятых, а вам – I am sorry very much – заканчивать в этих «предлагаемых обстоятельствах».
– Ясно, – подвел итог Женя. – Как один конферансье объявлял: «У рояля – то же, что и раньше».
И Адамян виновато отошел в темный угол, откуда мерцал глазами Майданов. Они там обменялись немногими словами. Тем временем Юля спросила:
– Марина Максимовна, а как вам этот директор? Нравится?
– Граждане! Предупредили бы, что экзамен, – я ж не готовилась!
– Не будет он лучше бабы Симы, это ясно, – вздохнула Таня.
– О чем говорить!
– Он еще не проявился и не мог успеть, – отвел Алеша этот вопрос от Марины Максимовны, но Юля от нее домогалась истины:
– Нет, не как начальство, – как человек?
– А в нашем деле это все как-то вместе… Вот баба Сима считала, что хорошая школа – учреждение лирическое! Сами понимаете: надо быть белой, белоснежной вороной, чтоб так считать! А уж среди отставных военных…