Доживем до понедельника. Ключ без права передачи
Шрифт:
– Он серый вообще? Как слон? – уточнила Таня.
– Не знаю… Нет, ярлыков не лепите, это зря… Такого, от чего уши вянут, я от него не слыхала пока. Взгляд такой… вбирающий. Знает вроде, что в уставах – еще не вся философия, не окончательная. Но все же вряд ли он пришел руководить «лирическим учреждением», а? – усмехнулась Марина. – Боюсь, теперь труднее будет раскрутить некоторые наши затеи. Вечер сказок Евгения Шварца – помните, все откладывали?.. Или вечер французской поэзии, от Вийона до Жака Превера… Или вам самим уже нет дела до них?
Ее успокоили:
– Да что вы?!
– Но с этим не вылезешь теперь в актовый зал… Разве что – в классе, на ножку стула заперевшись… под сурдинку… Главное – не киснуть, правда? И от намеченного не отказаться. На чердаке, в котельной – какая разница? Я притащу одну книжку о театре, увидите: так называемая «эстетика бедности» – очень даже на почетном месте… Братцы, а ведь уже темно. Родители ни у кого не волнуются?
– Да знают они, рано не ждут.
– Мы не в пятом классе…
Юля не ответила на вопрос о родителях.
– Юль, тебе батареек не жалко? Машинка-то крутится, – заметил Майданов о магнитофоне. – Истратишь за один день…
– Куплю еще.
– Спасибо, что забыли о нем, – сказал Женя, выключая аппарат и сматывая шнур микрофона. – А то каждый старался бы вещать для истории и обязательно нес бы чушь…
Юля отозвалась, по-прежнему сидя на корточках у печки:
– А мне надо, чтобы было что вспомнить! Будет кассета с нашей историей – чем плохо? Включи опять, мы сейчас напоем туда что-нибудь…
И они спели в пять голосов (Майданов не знал слов, только покачивался в такт). Песня была такая:
Сударь, когда вам бездомно и грустно,Здесь распрягите коней:Вас приютит и согреет ИскусствоВ этой таверне своей…Девушка, двигайся ближе к камину,Смело бери ананас!Пейте, месье, старой выдержки вина –Платит Искусство за вас!Классика! Двери ее переплетовЧуть заржавели, увы…Впрочем, сеньор, выше всех звездолетовС нею окажетесь вы!И поразит вас бессилье злодея –Бедненький, весь он в крови!Серой опасно запахнет идея,Если в ней нету любви…Последние строчки каждой строфы повторялись дважды.
Когда вышли на привокзальную площадь, Майданов молча передал спящего Антошку Смородину. И потянул за рукав Юлю:
– Пойду я… ладно?
– Не хочешь меня проводить? Интересно… За весь день осчастливил тремя словами… а теперь «пойду». Иди!
– Адамяну же с тобой по дороге, он так и так увяжется.
– Не ври, ему гораздо ближе.
– И потом, вы же еще туда завернете, на Гагаринскую?
– Обязательно. А тебе некогда?
– Время-то есть… Незачем мне туда, Юль! Не понимаю я, когда из учебы и личной жизни делают винегрет…
– Ах вот в чем дело!
Майданов послушал,
как она смеется (определил, что «на публику» был этот смех) и крупно шагнул вперед, чтобы опередить Марину:– Марина Максимовна, мне налево, до свиданья…
Она скользнула взглядом по Юлиному лицу, удивленно ответила:
– До свиданья…
Марину Максимовну провожали до самой квартиры. Еще на лестнице она прислушалась и сказала:
– Телефон у меня разрывается…
Она могла бы и не бежать – потому что звонки были упорные и не думали прекращаться.
– Да? – сказала она в трубку, задохнувшись. – Да, я… За городом. А кто это? A-а, здравствуйте, добрый вечер. Вас зовут… сейчас вспомню… Клавдия Петровна, да?
Ребята вошли и слушали. Спящего Антона Смородин бережно положил на тахту и стал расстегивать на нем шубку. А Юля вся напряглась, норовя прямо-таки вырвать телефонную трубку, словно оттуда исходила опасность для учительницы.
– Во-первых, я поздравляю вас, Клавдия Петровна… И я, и все наши ребята… Что? Он и не мог ответить: мы только что вошли… Нет, что вы, никто ее не похищал! Она мне этого не сказала… Юля, ты знала, что к тебе должны прийти гости?
– Знала и не хотела! Дайте же мне! – рвалась она к трубке, но мама ее говорила Марине что-то распространенное и тяжелое, и Марина не пыталась вставлять в этот монолог оправдательных слов, и с ее сапожек текло, и она молча оборонялась от Юли, уже готовой нажать на рычаг – разъединить…
– Что, что она там несет?! – изнемогала Юля.
Смородину пришлось держать ее за локти. Наконец Марина Максимовна смогла ответить:
– Клавдия Петровна, ей было хорошо, ей все было на пользу в этот день… Вас это не утешает? А я могу извиниться, что не поставила вас в известность. И обещаю, что минут через двадцать она будет дома. Ее проводят. Только… пожалуйста, не надо ничего обобщать сейчас… вы раздражены… Хорошо, пусть в другом месте. До свидания.
Она положила трубку и устало сказала Адамяну:
– Проводи ее, Женя.
Юля плакала, отрицательно качая головой:
– Нечего мне там делать после этого!
– Кончай истерить, Юлька, – сказала Таня. – Они тебе и магнитофончик, и сапожки югославские…
– Ну спасибо им, спасибо! – крикнула Юля. – Но я бы с тоски сегодня померла, если б с их гостями сидела… А главное – зачем я там? У них же хороший цветной телевизор!
Некоторое время все молчали. Марина ушла в смежную комнату укладывать сына. Юля метнулась за ней туда, стягивая с себя пальто.
– Можно я его уложу?
– Нет. Иди домой, – был ответ, и дверь той комнаты закрылась перед ней. Она стояла в смятении, в сознании вины, грызла ноготь. Потом сбегала в ванную и принесла тряпку – затереть лужицы талого снега на полу. Но Алеша наступил на тряпку ногой и тоже сказал непреклонно:
– Иди, иди. Управимся. – Он нагнулся и стал действовать тряпкой с уверенным домохозяйственным навыком. Юля села в углу, плечи у нее вздрагивали.
– Дано: Жанне д’Арк хочется спасать Францию, – сказал Адамян меланхолически, – а папаша велит ей пасти коз. Спрашивается: как им договориться?