Другая жизнь. Назад в СССР-2

— В Японии коммунисты есть, но они немного другие. Они не хотят, э-э-э, дружить с нами, а мы с ними.

— Почему, — удивился я.

— Японские коммунисты вдруг отказались от идеи диктатуры пролетариата и революционных методов борьбы. Они стали считать, что взять власть можно демократическим путём. Понимаешь меня? Мне кажется, что ты и такие сложные вещи поймёшь.

— Вы очень хорошо объясняете.

— Д-а-а-а… А ты понятлив… Тогда ещё добавлю… Они отстали от нашей теории и примкнули к европейской, пытаясь заработать больше голосов в парламенте. Но они ошибаются. Им не дадут… Вот мы и вынуждены сотрудничать в Японии не с коммунистической партией Японии, а с социалистической, главой которой является Рёките Минобэ — губернатор Токио, между прочим.

— Ничего себе, — искренне удивился я.

— И к нам приедет, его внучка. Должна приехать… Так заявлено… Внучку зовут Тиэко. Ей семнадцать лет. Она — дочь младшего сына Рёките Минобэ.

— Он тоже коммунист? Ой! То есть, социалист?

— Это не важно. Тебе лучше глубже не вникать. Японцы — народ скрытный и не распространяются о своих родственниках. Имей ввиду.

— Хорошо, — я кивнул. — Но зачем вы мне это, в принципе, рассказываете?

— Хм… В принципе… Да-а-а… Ты не перестаёшь удивлять… Разговаривая с тобой, забываешь, что ты ещё школьник. Ну и хорошо, что не надо долго разъяснять…

Пырков всё-таки сделал небольшую паузу, видимо, корректируя монолог.

— Ты парень умный и не станешь задавать лишних вопросов. Ты и сейчас их не задаёшь, и потом, точно, задавать не будешь. Мы хотели бы, чтобы ты стал для Тиэко, этаким охранителем.

— Охранником? — удивился я.

— Не только. Она неплохо знает английский язык. В пределах учебной программы специальной школы с углубленным изучением английского. Другие японские дети английский язык знают так же, как и наши обычные школьники. То есть — плохо. В лагере будут вожатые со относительным знанием японского, приглашённые из нашего университета. Так что основная нагрузка ляжет на тебя. Тем более, что ты, вроде как увлёкся японским языком.

— Откуда вы знаете? — удивился я.

— По твоей, вербальной реакции на моё отрицание твоих знаний японского.

— Да. Мне понравились японские фильмы. Они были с английскими титрами. Очень удобно понимать. А ещё я увлекаюсь японским карате. По фильмам не учатся, однако, техника передвижения видна.

— Да-да. Карате тебе пригодиться. У Тиэко чёрный пояс — второй дан по каратедо стилю Сётокан. Я правильно выразился?

Я кивнул. Хотя, откуда мне можно было знать про карете? А из радио! Я всё валил на зарубежное радио. Там, и правда, про карате рассказывали на всех спортивных каналах. Карате в мире было популярным. Радиопередачи вещали и про Гитина Фунакоси с его Сётоканом, и про его сына Ёситаке, внёсшим в карате удары ногами в голову и соревновательные практики. Раньше карате не было спортом, а с шестьдесят какого-то стало.

Слышал я и о других стилях, например о киокусинкай мастера Масутаци Оямы, который, как оказалось, был этническим корейцем и родился в городе Кимдже Корейского генерал-губернаторства. И звали его, оказывается, — Чхве Ёнъи. А я этого не знал.

— Карате — так карате. Я-то больше мягкий стиль практикую. Тот, что мне доктора прописали… В Сётокане всё очень жёстко. Видел я сётокан. У нас в соседнем доме парень живёт. Он занимается в городе Артёме у какого-то Жирикова. Мы с ним в лесу встретились. Я там бегал, а он там деревья пинал. Так там даже удары в воздух делаются с такой силой, что в голове сотрясение может случится. Мне сейчас это противопоказано.

— От тебя и не требуется демонстрировать свои навыки. Просто постарайся заинтересовать девушку, постарайся быть рядом в походах, прогулках. Ты вон какой разносторонний спортсмен. Мы не хотели бы, чтобы с Тиэко что-то случилось.

— Понятно, — кивнул я головой. — А вдруг я ей не понравлюсь? Э-э-э… Ну, в смысле, — антипатия… Бывает такое. Мне вот Железняк сразу не понравился, ещё в том году, а я, судя по всему, ему…

— А ты осторожно, аккуратно. Мы устроим выставку твоих картин. Ты станешь их всех рисовать… Опять же, беседы, твоя гитара, песни. Форсировать отношения не стоит. Дети и так сдруживаются, когда чем-то вместе занимаются. Ты научишь их рисовать, они тебя станут учить своему языку, каллиграфии.

— Рисовать? Да, какой из меня учитель? Я и сам-то не понимаю, как я рисую. Оно ведь само получается! Я что вижу, то и переношу на бумагу. А не у всякого человека получается видеть.

— Это я по себе знаю, — чуть не сказал я, но вовремя осёкся.

— Это своего рода сдвиг по фазе. Как у шахматистов, писателей, поэтов. Где-то читал, что один псих так рисовал огонь, что он, нарисованный, казался настоящим. Потом его вылечили и рисунки стали обычными. Поэтому, не знаю что получится из моего учительствования.

— Не переживай, там будут профессиональные преподаватели. Подскажут, а может чему-нибудь и научат.

— Ух, ты! Вот это здорово! Хотел бы освоить технику живописи. Да и вообще…

— Полагаю, что ты проникся поставленной перед тобой задачей и ответственностью?

— Проникся, Станислав Куприянович. Они в начале августа приезжают?

— Да! Пятого!

— Ещё время есть. Подналягу на японский.

— Подналяг-подналяг, — улыбнулся руководитель отдела пропаганды Приморского краевого комитета коммунистической партии Советского Союза. — Вдруг, что-то и получится? Когда очень хочется — всё получается.

* * *

Июль я провёл с пацанами на море. Нас, конечно, убыло, так как старшие на год ребята готовились к поступлению в ВУЗы и на бухту, как мы называли нашу купалку, приходили редко. Я вволю нанырялся, наохотился с острогой на ленков и пеленгасов, которые паслись в водорослях, словно стада овец, и насобирал трепанга. Пеленгас, если что, — это такая Дальневосточная кефаль. Очень вкусная и в ухе, и в жареном виде.

В этом году я знал, где их искать и как. Предок подсказал. Он, как оказалось, море знал и снаружи, и изнутри. Он научил меня технике накачивания легких кислородом и я смог задерживать дыхание под водой на целых две минуты. А раньше я мог плыть под водой только сорок пять секунд. И то с предварительной гипервентиляцией. Теперь справлялся без неё.

С таким запасом воздуха я смог нырнуть на пятнадцать метров. Была у нас такая глубина сразу за рифами. Мы называли её бездна. Однажды в том году я в ней едва не утонул, когда у меня с остроги сорвался раненый пеленгас и стал в неё опускаться, не имея возможности нормально плыть. Он опускался, а я за ним, пытаясь схватить руками, а он выскальзывал. Чуть не захлебнулся, когда организм на глубине метров пяти попытался вдохнуть.

И вот я в эту бездну, измеренную нами леской от удочки, и отправился, взяв с собой для утяжеления камень. На рифах, нам пацанам, в основном, было по пояс. Подводные скалы поросли розовым морским лишайником, изобиловали разноцветными и разно-размерными морскими звёздами и серыми, коротко-игольчатыми, в основном, ежами. И скала обрывалась круто и абсолютно вертикально. Уже через метров пять там начинало темнеть, потому, что это на самом деле, была расселина из которой мы доставали огромных «морских чертей», в пацанском обиходе называемых «бычками».

Жалко, что у меня не было с собой фонаря. Да и с аквалангом бы тоже было бы интереснее. Подводные красоты я любил. Даже позволил себе попытаться изобразить несколько картин подводного мира, написанных цветными точками. Забавно получилось! Как мозаика.

И вот я на спор нырнул в «бездну» и достиг её дна. Нырял я, как уже говорил, с камнем, но не в руках, а на верёвке. А верёвка была в руках. Я опускался не быстро, помогая себе ластами. Маску сдавило. Я продулся. Маску ещё раз сдавило. Я снова продулся. Верёвка ослабла. Я махнул ластами ещё четыре раза и коснулся рукой дна, схватив горсть камней. К моему удивлению, дно можно было разглядеть отчётливо. Развернувшись, я медленно, но всё больше ускоряясь, начал всплывать. Воздуху было достаточно. Меня распирала эйфория.