Другая жизнь. Назад в СССР-2

Потом он показал мне свой любимый приём. Это оказался обычный «подсад» Тогда я ему показал «подсад» с захватом руки «обратный узел плеча». Этим болевым приёмом Масахико Кимура выиграл в пятьдесят первом году у бразильца Хелио Грейси. Причём, Грейси не сдавался даже будучи на болевом и получил два перелома: локтя и лучевой кости. С тех пор этот болевой приём стал называться «Кимура». Однако, со стойки переход на этот приём ещё никто не делал.

— Вот это да! — восхитился Тэкео. — Я снова влюбляюсь в дзюдо. Это же «кимура»! Мой кумир с детства! В Кодокане нам показывали фильм с тем боем, когда он победил бразильца… Грэйси, кажется… Он сломал ему руку в двух местах. А ты… Раз, и мне его сделал прямо из стойки.

— Странно, — сказала Тиэко. — Ничего сверхестественного я в твоём «самбо» не вижу, но ты как-то двигаешься иначе, чем Тэкео. В чём дело? Как кот, который скрадывает мышь… Откуда это у тебя?

— Может быть отсюда? — спросил я, и показал ей «гриву лошади» с переходом на «толчок ногой».

— А-а-а, — с облегчением в голосе проговорила она. — Китайская хрень! Так вот ты чем занимаешься?!

— Почему это — хрень? — обиделся я.

— Это не боевое искусство, а кино! — презрительно скривилась и покрутила головой девушка. — У них слабые удары. Вот как у нас бьют.

Она выполнила несколько мощных, сопровождающихся хлопками рукавов ударов руками и ударов ногами, при которых штанины «кимоно» щёлкали, словно кнуты погонщика верблюдов. Я сделал то же самое и Тиэко приоткрыла рот.

— Не поняла, — проговорила она. — Да у тебя импульс и техника исполнения стоек и ударов на уровне третьего дана, минимум.

— Я не знаю ваши ката. У меня свои связки.

— Покажи.

Я показал кусок своего боевого комплекса, составленного из вполне себе «рабочих» связок с кувырками, колесом, нижним «хвостом дракона» ударами в прыжках и теперь увидел удивление на обоих лицах.

— Это хорошее карате, — задумчиво проговорила Тиэко, — правда Тэкео?

— Он очень быстрый. Сколько, ты изучаешь самбо?

— Пять лет, — не соврал я, упустив, что ударной техникой я «увлёкся» только в декабре прошлого года. У меня только недавно перестали болеть кулаки и хорошо, что мои запястья и пальцы был укреплены скалолазанием и захватами.

— Малова-то, конечно. Я тоже занимаюсь карате пять лет, но такой техникой не обладаю. А у меня коричневый пояс. Твой уровень — уровень хорошего мастера, а некоторые удары — абсолютно «сётокановские». Правда, Тиэко?

— Правда-правда… А ката… В других стилях свои ката, но это не означает, что у них нет мастеров. Тот же Кимура сначала изучал карате у Фунакоси Гитина… Это наш стиль… Потом у Со Найтю изучал стиль годзю-рю, потом тренировался с Масутацу Оямой. А это совсем разные школы… Вот и у него…

Она показала на меня, словно на музейный экспонат.

— Перемешаны стили, словно он не подросток, а умудрённый опытом мастер, прошедший всех учителей. Это невероятно, но похоже, что он — самородок. Не думаю, что я могла бы у него победить в спарринге. Он очень быстрый и текучий, как ртуть.

— И у него такие же, как ртуть, тяжёлые удары.

Потом Тиэко посмотрела мне в глаза.

— И много у вас таких спортсменов, Мик?

Я пожал плечами и улыбнулся.

После обмена спортивным опытом и демонстрации своего «у-шу», Тиэко немного «притухла» и даже отказалась от просмотра советских фильмов, переведённых на японский язык. Она всё время проводила на шезлонге под навесом с книжкой в руках. Как-то проходя мимо, я поинтересовался: «Что читаешь?» и был удостоен показом обложки с английскими буквами и заголовком «Дюна» автора Фрэнка Герберта.

— Нравится? — спросил я.

— Очень, — сказала Тиэко.

— И мне понравилась.

— Ты читал? — удивилась она.

— Читал, — соврал я. — Спайс, черви, Арракис, вражда Великих Домов Атрейдесов и Харконненов… Любишь фантастику?

Девушка посмотрела на меня озадачено.

— Люблю. Но нам говорили, что в Советском Союзе люди ограничены коммунистической идеологией. И что у вас много чего запрещено. Ну, из того, что производится за «железным занавесом».

— Ну, почему, кое что проходит. Кстати, железный занавес опустили не мы, а Уинстон Черчилль в сорок шестом году. Чтобы издать книгу, нужно получить разрешение автора, а Черчилль призвал соблюдать информационный барьер. Хотя в энциклопедии «Британника» и западной публицистике преобладает мнение о том, что «занавес» был возведён СССР в курсе проводимой нашим руководством политики самоизоляции. Какая чушь! Нефтяные трубы купить не можем. Соединённые штаты запрещают ФРГ их продавать. Да и Японии запрещает с нами общаться.

Тиэко поморщилась.

— Что-то нет желания вдаваться в политику, Мик. Извини… Давно хотела почитать, а дома нет времени. Извини.

— Нет-нет! Это ты меня извини. Просто, заинтересовала твоя книга. Сам обожаю фантастику. У нас переводили и издавали Клиффорда Саймака и Гарри Гаррисона, — сообщил я и пошёл купаться и валяться на песочке. Одним глазом косясь на Тиэко, впрочем.

Глядя на то, что от меня отстала со своим бадминтоном Тиэко, на меня стали обращать внимание другие старшие девчонки. Я, как оказалось, был их ровесником, и они перестали меня опасаться. Тем более, что я сносно понимал о чём они говорят и неплохо говорил в пределах «чуть больше русско-японского разговорника». Словарный запас у меня был, откровенно говоря, не большой, но я не стеснялся, говорил относительно чисто, уверенно. К тому же я проявлял интерес к и их жизни и ребята увидели во мне нормального собеседника.

Поначалу я «тупо» приставал с расспросами, типа: «Ходишь ли ты в Японии в кино? И любишь ли фильмы про самураев?», но тема про самураев не «проканала». Потом я как-то спросил одного парня: «А ты в Японии купаешься в море?», «А далеко заплываешь?», «А при тебе кто-нибудь тонул?», «А у меня друг чуть не утонул, когда ему было двенадцать лет, и он спасал меня, когда тонул я». После этого начались расспросы, подтянулись другие ребята, и меня «уговорили» рассказать, как всё случилось. Причём, я не забыл упомянуть, что после того, как друг очнулся, он стал отлично разбираться в радиотехнике, а раньше ни бум-бум…

Не знаю, выдал ли я государственную тайну, но с меня подписку о неразглашении не брали, а сказал я чистую правду. Зато ребята вдруг стали вспоминать, что тоже знают случаи, когда после того, как кто-то перенёс травму или клиническую смерть, приобретал особые способности.

Тогда я продемонстрировал шрам на голове, рассказал его историю и как я пролежал в комме два месяца, а после неё стал всё легко запоминать и хорошо рисовать. Вот и японский язык освоил за один месяц.

Мне не поверили, и стали проверять, подсовывая, разные книжки, но на японском языке. Но я от них со смехом «отбояривался». Тогда кто-то сбегал к Тиэко и попросил у неё её книгу. Та спросила: «Для чего?». Ей объяснили, что будут проверять мою память. Тиэко удивилась и пришла с книжкой сама. Протянув её мне открытую на том месте, где читала, она с интересом, словно на экзотического жука, посмотрела на меня.

— Хе-хе… Сейчас я вам устрою цирк шапито, — подумал я, посмотрев на обе страницы книги и тут же её захлопнув.

— Under the pressure of his stare, — начал я, — she turned half away, exposing her profile. And he realized there was no single and precise thing that brought her beauty to focus. The face was oval under a cap of hair the color of polished bronze. Her eyes were set wide, as green and clear as the morning skies of Caladan. The nose was small, the mouth wide and generous. Her figure was good but scant: tall and with its curves gone to slimness…[1]