Двадцать и двадцать один. Наивность
Шрифт:
– Амнистия, дурак, – шикнула на него Дементьева. – Тебя не задержат на контроле. Есть дело поважнее всего этого. Гораздо важнее! У меня появились кое-какие догадки и мне необходимо их развеять! Вот только найду, с кем Шелдона оставить и на два часа в институт смотаюсь, соберу вещи, а ты – жди меня здесь...
...Пора вершить революцию!
24 октября 1917 г.
Последние сны окончательно развеяны. Теперь никто без посторонних мыслей спокойно не заснёт. Это был последний шанс: либо пан, либо пропал – третьего, как и выбора, не дано. Покинуть игру добровольно уже не мог никто [пуля в лоб не считается добровольным вариантом]. Так всё действительно было серьёзно или мы просто впадаем в крайность, а на самом деле было иначе: обычный спектакль, где роли распределены, и все без репетиций знали свой
Есть те, кто пытается запретить нам думать, ограничить наше умственное и духовное пространство, проще говоря – создать тюрьму для мозга. Всё те же люди организовали в июле 1917 года фиаско РСДРП(б). Это их игра, их мир, все в той же игре подчинены только их правилам, которые постоянно меняются. Так что толкнуло лидера большевиков совершить ещё одну последнюю попытку государственного переворота? Уверенность в безоговорочной победе? Возможно. На этот факт есть немало оснований, но… разве летом вера в победу была меньше? Тогда что же? Они просто знали планы той игры. А кто осведомлён, тот и вооружён. Но, без ответа остаётся последний вопрос: откуда они узнали правила? Или они знают всего одно слово? Слово, как ключ – подходит к любой запертой двери. Что это за слово? Ведь знали о том, что импровизации не существует, не все, а именно те, кто дирижировал всем этим оркестром. И всего лишь одного затронул этот вопрос.
Стая мыслей накопилась за эти дни, а если хотя бы на секунду отвлечься от них, то невольно вспоминаешь как всё начиналось, словно это было вчера: на скором под статичное укачивание стуков колёс, когда вместе с Каменевым ехали сюда, в Петроград. Вспоминаешь тёмные стены купе, скол в углу на потолке, сквозь который в щель проникала ледяная струя ветра. А рабочие, прочие ссыльные весело трещали на самые разные темы – так они радовались отречению царя-узурпатора от престола. Каменев сидел рядом, читал какую-то листовку, как раз, видимо, «Правды». Тогда было большой редкостью видеть молчащего Каменева, пусть даже и на несколько минут. По вагону шатались туда-сюда люди, шуршали сумками, скрипели чемоданами и, не умолкая, галдят, чтобы о революции слышал весь поезд – от буржуя до пролетария. Забавные ребятки, но их брехня была жутко утомительна, не по делу. Так, лишь бы чего-нибудь сказать. Ох, уж эти русские – бесстрашные храбрецы, Орду и Наполеона разгромили, а тишины боятся. Точнее, боятся почувствовать себя одинокими в этой тишине, вот и трещат… Трещали и февральские морозы, скрипели рельсы, и ведь… всё забудешь, но всё же этот свет за окном: тусклый и тёплый – никогда!
От внезапного рокота грома Коба очнулся. Исчезли прочь поезд, Февраль и дорога из Ачинска. Перед глазами вновь показалась реальность: редакция, Октябрь, Петроград. Прошло почти девять месяцев, пора было бы привыкнуть, что вечно холодный и вечно пасмурный северный город, окружённый водой, никак не перепутаешь с Сибирским и тихим Ачинском. Ирония, мечты остались там, и Каменева, и «Правды» больше рядом нет [тут неточность – «Правду» переименовали в июле в «Рабочий путь», так как Керенский её разгромил и закрыл]. Коба прислушался: на улице Питера штурмовала гроза. Маленькие окна размыло ливневой волной и только отскакивающие от земли крупицы града говорили о том, что снаружи всё-таки дождь, а не какой-то хулиган нарочно льёт из ведра. В итоге ландшафт творения Петра слился с серой кладкой домов и дорог, тусклыми тучами и чёрными водами – ничего из всего этого хорошего не предвещало.
«Ну и город», – подумал Коба. Ни дня здесь не проходит без дождя и ветра, не то, что в родной солнечной Грузии, где ветра, а тем более дожди бывают довольно-таки редко. Но, несмотря на это, к жизни в северном городе и к такой крайне неясной погоде Коба всё же привык, даже полюбить успел…
Но что это? Буквально на глазах небо начало светлеть и вот уже окончательно утихла гроза – ушла так же внезапно, как и наступила.
Петрограду свойственны перемены, здесь либо привыкаешь, либо нет, либо полюбил этот город всей душой, либо возненавидел. «Несчастны те, кто Петербурга своды не видал»… Вот теплолюбивому Кобе этот необыкновенный город нравился: столица России, не подчинённая никому и ничему в истории, будет укрощена алой революцией.Сосредоточившись на текущем моменте, Коба начал аккуратно выводить первые строчки. Чего уж об этом говорить, даже при всей его выносливости и умении быстрой концентрации у Кобы не выходило больше трёх бессмысленных строк за минуту. И всё-таки, кажется, получалось… «Если вы будете действовать дружно и стойко, никто не посмеет противиться воле народа. Старое правительство уступит место новому, тем более мирно, чем сильнее и организованнее выступите вы…» Вот так всегда, когда необходимо срочно издать номер – идей не было, вернее, они были, но возникало ощущение, словно на спину навалили тонну неподъемного груза и все силы разу испарились. А когда время было беззаботное и несознательное – «здрасте, приехали», пришло вдохновение! Картина Репина «Не ждали», называется. И писать лень [так потом ещё написанный текст на печатной машинке пробить нужно – не Пушкин же за тебя делать будет], а мысли и образы не дают покоя. Закон подлости, очевидно же! А люди негодуют, если номер скучный – требуют «хлеба и зрелищ». Как гласит самое главное правило журналиста: «Исполнять требования читателя», иначе газета будет просто не востребована. Ну, а дальше приобретает реальность самый страшный сон журналиста: «Редакцию закрывают»…
Мысли Кобы в который раз оборвал стук, но уже не дождя. Стучали в дверь, очень настойчиво стучали. Хоть терять Кобе было нечего, стук вызвал у него глубокое раздражение.
– Кто там? – спросил он, не оборачиваясь. Из-за двери Коба услышал грубый голос.
– Полиция! Открывайте!
«Вот так»,- подумал Коба. – «Очнулся Керенский напоследок, с чего бы? А, вчера “Свободу” закрыли. Сегодня, видимо, мой черёд».
– А по какому вопросу? – он решил на всякий случай уточнить, вдруг полиции нужно было что-то ещё.
– Открывайте немедленно! – упрямо повторил голос. Ждать долго полиции не пришлось, Коба тут же открыл, волнуясь из-за того, что её доблестные служащие могут выломать двери [как они летом и сделали, когда закрывали «Правду»].
– Я повторюсь, что тут у вас происходит? – задал вопрос Коба капитану юнкеров.
– Не у нас, а у вас! Закрываем вашу редакцию, приказ министра Александра Фёдоровича Керенского.
«Точно, закрывают, значит, – понял Коба. – Хоть бы станки не разгромили, как в прошлый раз».
– Уйдите отсюда, – потребовал капитан юнкеров, качнув рукой в сторону выхода. – Здесь всё будет опечатано! И этот… свой штат сотрудников заберите!
– Да за что нас закрывают?!
– Не возмущайся, Василий, – спокойно ответил рабочему Коба. – Раз приказ самого Керенского, значит, есть за что.
– Да… как же так вы можете говорить? – не унимался большевик. А Коба говорить так мог, более того – его действия в этой ситуации были самыми продуманными и верными.
– Либо вы все выметаетесь отсюда, – негодовал капитан, – либо нам придётся применить грубую силу!
– Успокойтесь, гражданин! – надавил на него Коба, удаляясь. – А то покраснели, как помидор.
Оказавшись на улице (благо, что гроза прошла) большевики-журналисты начали жаловаться. Следом вышел отряд юнкеров, и их капитан важно и официально, словно на параде, повесил на закрытые двери ленту, на которую также торжественно налепил печать.
– Что же нам теперь делать? – безысходно проговорил рабочий в старом коричневом пальто. Товарищи подхватили его разочарование и набросились на Кобу.
– Товарищ Сталин, почему вы не противились этим собакам?
– Когда же нам успеть дописать воззвание?
– Завтра съезд, а у нас ещё конь не валялся!
– Товарищи, нужно трезво оценивать ситуацию, – безмятежно отвечал Коба. – Вот, что лучше: кричать и возмущаться, при этом рискуя попасть за решётку? Или дождаться, когда юнкера уйдут и спокойно продолжить свою работу?
Рабочие приумолкли, недоумённо переглянулись между собой.
– То есть? Это как – продолжить?
– Редакцию закрыли, а где нам работать?