Две повести. Терунешь. Аска Мариам

— Безъ тебя для меня нтъ ни свта, ни солнца. Ты пришелъ, ты увидлъ и ты взялъ маленькую Терунешь, чтобы ее не отдать. Да, никогда?.. Ты разлюбишь, ты бросишь свою двочку, и солнце не станетъ свтить для нея, трава не будетъ зеленой, и цвты не покроютъ кусты, растущiе по горамъ, и маленькая Терунешь умретъ!..

Ея карiе глаза становились совсмъ черными отъ печали, между бровей ложилась длинная складка, а маленькiя губы надувались, какъ у капризнаго ребенка.

— Умретъ, — тихо говорила она: — и ее положатъ на кипарисовыя носилки и завернутъ въ шаму съ красной полосой, чтобы вс знали, что она дворянка и дочь храбраго офицера… На паперти церкви святой Марiамъ будутъ выть и плясать галасски, старые нищiе и колодники будутъ жалобно ныть на каменныхъ ступеняхъ церкви, а добрые люди будутъ идти и креститься за маленькую Терунешь, которую бросилъ ея нехорошiй гета… Потомъ ее снесутъ за городъ и положатъ подъ землю, и мсто куда ляжетъ ея голова, обозначать высокимъ камнемъ, и кругомъ положатъ камни. И Терунешь будетъ лежать тамъ, одна въ пустын, и шакалы будутъ визжать надъ ея могилой, и гiена будетъ проходить надъ ея маленькимъ тломъ, громко ухать и скрести песокъ своими могучими лапами… Гета, но ты не сердишься на меня? Ты любишь меня?..

Ко мн заглядывалъ иногда ея отецъ балам-барасъ Машиша, пилъ у меня чай съ ромомъ, спрашивалъ, доволенъ-ли я его дочерью, хорошо-ли она мн угождаетъ, выпрашивалъ какую-нибудь мелочь и уходилъ.

Я любилъ Терунешь, какъ любятъ преданную собаку… Любилъ за то, что она меня такъ любила. Съ нею весело коротались тропическiе вечера, когда при свт лампы я обучалъ ее писать и читать по-русски, или разсказывалъ, какiе дома въ Россiи, какiе дворцы и храмы, какiе темные лса, какой блый снгъ и морозы — и она то пугливо жалась ко мн, прислушиваясь къ жалобному визгу шакаловъ, то смотрла на меня восхищенными глазами и спрашивала: «Гета, почему, почему ты не вернешься въ Россiю?!»

— Чтобы вернуться туда, нужно много, много денегъ.

— О, мы наберемъ много денегъ! Я хочу, чтобы ты былъ у себя. Я хочу, чтобы теб было такъ же хорошо, какъ мн теперь. Ты долженъ жить въ самомъ большомъ дом въ Петербург, и самъ московскiй негусъ будетъ жаловать тебя…

Потомъ она погружалась въ математическiя соображенiя, и маленькiй лобъ ея морщился отъ напряженiя.

— Зачмъ ты продаешь шамы по полтора талера? — вдругъ спрашивала она меня. — Абиссинцы охотно дадутъ два. У monsieur Савурэ он стоятъ два талера и соль. Не надо такъ уступать и быть такимъ податливымъ. Абиссинцы любятъ торговаться. А если ты хорошiй купецъ — ты долженъ дорожить товаромъ, мы разбогатемъ и подемъ къ теб. И ты тогда не будешь больше печальный и не будешь искать тхъ семи звздъ, что горятъ надъ горами и про которыя ты говорилъ, что он покровительствуютъ земл москововъ… Тоже и за сахаръ надо брать одинъ талеръ, а не три соли. Всюду берутъ талеръ… А ножи… Да за ножи всегда дадутъ три талера, чтобы они ни говорили. Пусть бранятся. Ножи всякому нужны, и всякiй охотно заплатить за ножъ… Дай, я буду торговать… О, дай только! Я теб скоро соберу столько денегъ, столько, что ты вернешься къ себ. И теб будетъ хорошо, и мн будетъ не худо… Правда?.. Дома ты больше будешь любить меня?..

И она гладила своею маленькой ладонью мою руку и смотрла на меня восхищенными глазами.

Бдняжка! Въ своихъ заботахъ о моемъ скорйшемъ возвращенiи, она и не подозрвала что дйствуетъ противъ самой себя. Она не знала что изъ-за семи звздъ Большой Медвдицы, которая каждую ночь показывается надъ горами у Шола, на меня глядитъ родина…

— Гета — тихо и робко, такъ, что я едва могу разобрать ея слова, говорить мн Терунешь — Ты не сердишься?.. Ты чмъ-то недоволенъ? Я по глазамъ твоимъ это вижу! Ты недоволенъ мною… Прости меня Гета!..

Но я ничего не отвтилъ маленькой Терунешь, только перекрестилъ ея хорошенькую голову, поцловалъ въ лобъ и послалъ спать…

VII

Наступило тропическое лто, а съ нимъ прекратилась и наша спокойная, безмятежная жизнь. Уже въ iюн загремлъ въ горахъ первый громъ, блеснула яркая молнiя, зажгла гд-то въ горахъ степной пожаръ, и тотчасъ же оглушительный ударъ перекатился надъ самыми головами. Маленькiя невинныя облачка, бродившiя надъ холмами, вдругъ почернли, сгустились, солнечный свтъ померкъ, и гроза надвинулась. Какая гроза! Мелкiй дождь вдругъ обратился въ стремительный ливень. Вмсто отдльныхъ капель были видны лишь длинныя струи воды, падавшiя на землю. Съ горъ побжали ручьи, а тихая скромная Хабана заревла клокочущимъ потокомъ. Сухая, растрескавшаяся почва вдругъ поползла, заливая трещины, нагибая остатки соломы. Всюду бжали потоки, тропинки обратились въ ручьи, крыша начала промокать, и я со слугами сталъ наводить на нее снаружи палаточный холстъ. Стремительный втеръ свисталъ въ ущельяхъ горъ, стоналъ въ веревкахъ палатки, завывалъ въ оконной рам моей хижины. Ураганъ и гроза продолжались около часа, потомъ втеръ стихъ, ливень обратился въ ровный, методичный и крупный дождь. Горизонтъ чуть прояснялся. Но молнiя все еще разрзывала необычайно рзкими и крупными зигзагами небо, и громъ ревлъ въ ущельяхъ горъ. Наступила ночь, а дождь все шумлъ по холсту на моей крыш, и на двор журчали потоки воды. Только къ полуночи онъ утихъ, небо очистилось отъ облаковъ, и полная и чистая луна стала глядть среди звздъ.

Утро настало ясное, розовое. Солнце, выкативъ свой огромный шаръ и перекинувъ лучи черезъ горы, стало печь вдвое сильне, чмъ прежде, стараясь загладить изъяны вчерашняго дня. Земля просохла, но трещины остались залитыми глинистымъ краснымъ черноземомъ, а мутная Хабана унесла куда-то потоки воды и снова стала тихой и покорной. Однако, я, по совту Терунешь, окопалъ заборъ своей усадьбы широкой канавой и началъ окапывать и домъ. И не напрасно. Съ полудня уже маленькiя облачка показались на неб, а въ три часа ураганъ свирпствовалъ по вчерашнему. Моя канава наполнилась глиной, по двору текли потоки воды, а мутная Хабана ревла и пнилась. Къ вечеру ливень обратился снова въ ровный и крупный дождь, а ночью небо сiяло луной и звздами, и, казалось, смялось надъ тми опустошенiями, которыя произвелъ ливень. Утро опять было безъ облаковъ, и солнце нестерпимо жгло, но земля уже впитала въ себя достаточно влаги, и дороги стали скользкими. И такъ пошло день за днемъ. На мокрой и черной отъ степныхъ пожаровъ земл показалась мелкая иглистая зеленая трава, и пейзажъ изъ золотисто-желтаго, соломеннаго, сталъ изумрудно-зеленымъ. Но вмст съ тмъ пути сообщенiя становились хуже и хуже. Мулы скользили, вязли и падали на липкомъ и скользкомъ чернозем, подвозъ товаровъ изъ Харара прекратился, и мы съ Савурэ и армяниномъ Захарiемъ подняли цны. Мои капиталы стали быстро рости.

Терунешь привязалась ко мн еще больше, но, странное дло, чмъ больше она меня любила, тмъ холодне становился я къ ней. Раньше, пока не наступилъ перiодъ дождей, я ее рже видлъ. Я ходилъ на охоту, бывалъ у Абарра, у конвойныхъ казаковъ, у повара посланника, и видлъ ее только въ т минуты, когда хотлъ ее видть и ласкать. Теперь она всегда была при мн, и то, чего, я прежде не замчалъ, начинало раздражать меня. Иногда мн слышался запахъ чеснока въ моемъ дом, и я зналъ, что это означало, что у нея были подруги. Цлые дни мы просиживали вмст, прислушиваясь къ шуму дождя бокъ-о-бокъ, и она читала по складамъ русскiя книги, а я все по прежнему мечталъ о далекой Россiи. Едва только дождь прекращался, я бжалъ на дворъ, смотрлъ на темно-синее небо, отыскивалъ на самомъ горизонт полярную звзду.

Тогда Терунешь выбгала ко мн, тревожно хватала меня за руку и говорила: — «пойдемъ». Она увлекала меня въ хижину, зажигала лампу, доставала ящикъ съ деньгами и считала звонкiе и свтлые талеры, раскладывая ихъ кучками по двадцать штукъ на стол.

— Три тысячи, — говорила она мн, восхищенно хлопая въ ладоши: — три тысячи двсти двадцать два, и еще есть соли… — А! Хорошо!.. Не грусти — мы скоро удемъ отсюда, и теб будетъ хорошо.

Я пожималъ ей руку, но мое сердце молчало, и я искалъ и не находилъ ни слова сочувствiя, ни тни любви къ моей маленькой Терунешь. Любовь, такъ быстро захватившая меня, такъ же быстро и сгорла, и, вмсто яркаго пламени страсти, остался лишь холодный пепелъ, подъ которымъ разгоралась угасшая было любовь къ моей русской, родной Ан…

— Сколько нужно талеровъ, чтобы дохать до Петербурга? Три тысячи мало?.. Ну, а пять тысячъ?.. Я думаю, что пяти тысячъ достаточно — это вдь очень много!!. Мы подемъ на своихъ мулахъ. Мой отецъ дастъ намъ своихъ до Харара, и его солдаты проводятъ насъ… А какъ ты обрадуется, когда снова увидишь море, высокiе дома и своихъ москововъ… И я тогда буду счастлива, еще счастливй, чмъ теперь… Я бы и теперь была счастлива, но я вижу, что ты все недоволенъ, — вотъ и я тоскую.

Бдная, бдная Терунешь! Какъ могъ я ей сказать въ эти минуты, что я не покупаю новыхъ товаровъ потому, что деньги скоплены, и я жду только случая, чтобы ухать въ Россiю, одному, безъ маленькой Терунешь, ухать къ Ан…

И я хмурился и молчалъ, и зналъ, что настанетъ, и скоро, тотъ день, когда я прощусь съ нею и убью ее на вки, оставлю здсь съ разбитымъ сердцемъ, съ навсегда загубленною жизнью.

И, — стыдно сознаться, — я искалъ случая, чтобы придраться къ ней, искалъ въ ней недостатковъ, но чмъ боле я бранилъ и сердился на нее, тмъ ласкове становилась она и больше любила….

Это приводило меня въ отчаянiе, и я все откладывалъ роковую развязку…

VIII

Я помню, какъ сейчасъ, этотъ день. Лто прошло. Ливни прекратились. Стояла роскошная тропическая осень. Травы были въ ростъ человка, чудные цвты цвли и благоухали между ними. Терунешь приносила мн цлые букеты и гирляндами украшала мою хижину. Въ ея глазахъ свтился какой-то особенный огонекъ, и мн нечего было долго догадываться: она была матерью… Матерью моего ребенка!

Отъ одной этой мысли меня бросало въ жаръ. А Терунешь не понимала моего душевнаго состоянiя и ласкалась ко мн попрежнему, будто гордясь своимъ положенiемъ.