Две повести. Терунешь. Аска Мариам

Однажды, ко мн въ лавку зашелъ старикъ поваръ Захарычъ изъ посольскаго двора.

Поворчавъ и пославъ тысячу проклятiй Абиссинiи и абиссинцамъ, назвавъ себя старымъ дуракомъ за то, что похалъ въ такую даль, онъ подалъ мн свою заскорузлую руку, потомъ потянулся и вытащилъ изъ-за пазухи конвертъ. Это было письмо ко мн отъ моей Ани.

Она писала на-авось. Все письмо было проникнуто любовью ко мн. Она ни на минуту не переставала думать обо мн, любить меня. «Прiзжай скоре, — писала она въ заключенiе — Ты пошлешь мн телеграмму о дн твоего прiзда, и я встрчу тебя на борту парохода. Прiзжай, мой ненаглядный!.»

Я плясалъ и прыгалъ по хижин къ великому удивленiю Захарыча и смху Лифабечу и двухъ-трехъ покупателей, находившихся въ магазин.

— Что ты, съ ума спятилъ? — сурово остановилъ меня Захарычъ.

— Домой, Захарычъ; ты пойми, я ду домой… Когда?. Сегодня, завтра, какъ можно скоре.

— Отъ кого письмо-то? — попрежнему сурово буркнулъ Захарычъ.

— Отъ жены.

— Отъ жены…. А эта какъ же?.. Не хорошо, — и Захарычъ кивнулъ головой на входившую въ это время Терунешь.

Кровь бросилась мн въ голову. Эта!? — Я и не подумалъ. Неужели эта?! Эта маленькая коричневая абиссинка можетъ стать мн поперекъ пути…. Она можетъ разлучить меня съ Аней…. Омрачить мое счастье, въ Россiи?! Да никогда!.. Для Ани я выброшу ее вонъ, я уничтожу ее, какъ уничтожилъ въ сердц своемъ, какъ пересталъ любить… Она противна мн со своими розовыми пятками и ладонями. Ея тонкiя, страстныя губы меня злятъ, а этотъ носъ съ раздувающимися ноздрями, это рабское покорное выраженiе всего лица…. О! если только она слово скажетъ протеста!.. Если она посметъ хоть подумать разлучить меня съ Аней! — Лучше бы ей никогда не видать этого подлаго, безоблачнаго неба, этихъ желтыхъ горъ, и зеленыхъ долинъ!!. Мы напились съ Захарычемъ чаю, и она прислуживала намъ, а я не обращалъ на нее вниманiя, смотря на нее, какъ на Лифабечу или кого-нибудь изъ слугъ.

Терунешь ходила, какъ виноватая, тихо и робко смотря мн въ глаза и не зная, какъ угодить. Захарычъ ушелъ, я возился въ лавк: мн не хотлось остаться съ глазу на глазъ съ моей второю женой. Но идти было нужно. Она сидла въ углу комнаты на ящик, накрытомъ цыновкой, охвативъ руками колни и поникнувъ головой. Она давно такъ сидла. Я вошелъ и, не обращая на нее вниманiя, сталъ возиться въ углу.

— Гета! — тихо окликнула она меня.

— Мынну? [13] — сурово отозвался я.

Note13

Мынну — что такое?

— Гета, ты сердитъ на что-то? Маленькая Терунешь прогнвила тебя? Прости меня, Гета.

— Я не сердитъ на Терунешь, — сурово сказалъ я, не глядя на нее.

— Нтъ… Ты обманываешь меня. Ты получилъ бумагу изъ Московiи, и ты ей обрадовался.

— Теб какое дло?

— Я жена твоя, Гета. Я твоя рабыня…

Я люблю тебя, Гета.

— Нтъ! — воскликнулъ я и внезапно почувствовалъ, какъ страшный приступъ гнва охватилъ меня: — нтъ! Ты не жена мн. Кто насъ внчалъ? Скажи…. У меня есть другая жена! Тамъ, на Руси… а ты… Тебя я не люблю и не хочу… и мн не надо тебя!.. Мынну!? Ты меня любишь! Да я-то! Пойми: я тебя не люблю…

Она сидла, подавленная горемъ, и по мр моихъ словъ все ниже и ниже склонялась. Я замолчалъ, и вдругъ она встала, кинулась на колни, и, простирая ко мн руки поползла ко мн.

— Гета, возьми меня съ собою къ московамъ. Я никому не скажу, что я твоя жена. Я буду твоей рабыней, рабыней твоей… твоей жены!.. — И она зарыдала…

— Нтъ, Терунешь, — холодно сказалъ я. — Этого никогда не будетъ. Ты вернешься къ своему отцу завтра. Я подарю теб сто талеровъ, и ты забудешь меня.

— Я забуду тебя!.. Нтъ, Гета… Я умру… И сто талеровъ мн не нужно. Я не за деньги тебя любила…

Она замолчала, будто что-то соображала, вдругъ вскочила, какъ изступленная, и дико закричала, поднимая руки кверху.

— А! Гета?.. Нтъ… Этого не будетъ… У насъ есть Менеликъ, царь-царей! Онъ насъ разсудитъ… Я твоя! У меня будетъ твой ребенокъ! — Я была теб врной женой… Ты не бросишь меня… Нтъ… Нтъ… Я … пойду … я скажу … я … я попрошу…

Она забилась на полу въ нервной истерик.

Я холодно пожалъ плечами и вышелъ на улицу. Что могъ я сдлать!? Я не любилъ ее больше, меня звала моя Аня….

И я смотрлъ, смотрлъ на темное небо на ясныя звды и думалъ о счасть вернуться домой…

IX

Вс эти дни Терунешь ходила, какъ помшанная. Иногда ею овладвало чувство сильнаго безпокойства, она сдлала себ мула, вызжала и сейчасъ же возвращалась домой, но чаще она сидла въ углу комнаты, неподвижная и задумчивая. Если я былъ въ хижин, она смотрла на меня съ тихой мольбой. Я распродавалъ и вымнивалъ оставшiеся у меня товары, длалъ ящики, покупалъ муловъ для обратнаго пути. Я считалъ дни…

Наступилъ осеннiй праздникъ св Георгiя. Въ большой каменной церкви должно было быть въ этотъ день торжественное богослуженiе въ присутствiи двора и негуса. Терунешь съ утра умывалась и причесывалась; она одла свою лучшую тонкую шелковую рубашку, перекинула черезъ плечо шаму съ широкой красной полосой, повязала голову пестрымъ платкомъ, надла на шею бусы и монисто и пшкомъ пошла черезъ Хабану на церковную площадь. Давъ отойти ей подальше, я послдовалъ за нею, стараясь держаться въ сторон и не попадаться ей на глаза. Я боялся ея ршимости, боялся негуса, полновластнаго владтеля Эiопiи, наконецъ боялся мести ея родственниковъ. Чувство это было гадкое, подлое, гнусное. Мн хотлось удрать отъ нея, положить между нею и мною безконечное пространство, массивныя горы, дремучiе лса и океанъ. Тамъ, въ Россiи, я могъ быть спокоенъ за себя, а здсь я волновался. Терунешь шла легкими шагами, осторожно перепрыгивала съ камня на камень, между струями мутной Хабаны; голова ея была опущена, она прикрывала лицо свое угломъ шамы до самыхъ глазъ и не оглядывалась.

Меня обгоняли абиссинцы, торопившiеся на праздникъ. Съ шумомъ пробжалъ отрядъ солдатъ въ чистыхъ блыхъ рубахахъ и шамахъ съ ружьями на плечахъ, со звриными и бараньими шкурами на спин, за ними на большомъ широкомъ, статномъ мул, съ роскошной, украшенной серебромъ и золотомъ, уздою и нагрудникомъ, съ расшитымъ шелками сдломъ, со щитомъ, обитымъ золотомъ на правой рук, халъ молодой человкъ, съ красивымъ умнымъ лицомъ и маленькой раздвоенной черной бородкой — это былъ расъ Микаэль, родственникъ негуса. Львиная грива моталась надъ его лбомъ, а золотистая шкура льва падала блестящими складками съ его плечъ. За нимъ, въ черной атласной накидк, на сромъ мул, съ ружьемъ за плечами рысилъ старикъ — его адъютантъ и оруженосецъ. А сзади опять толпа ашкеровъ съ говоромъ бжала за своимъ начальникомъ, торопясь къ храму. Въ сторон отъ тропинки на желтомъ фон выгорвшей степи видны были скачущiя фигуры кавалеристовъ; еще дальше — въ черной широкой шляп и черномъ плащ торопливой ходой на мул спускался начальникъ полицiи и военный губернаторъ Аддисъ-Абебы — Азачъ Гезау.

Чмъ ближе къ церкви, тмъ больше становилось народу. На широкой и пыльной дорог толпились худые, изморенные, военноплнные галасы, удалявшiе камни съ пути Менелика. Сама площадь была запружена тысячной толпой. Море черныхъ головъ колыхалось на бломъ фон плащей и рубашекъ. Сверкнетъ между ними ружейный стволъ или золотое шитье офицерскаго пестраго лемпта, и опять головы и головы. И среди нихъ, у самой дороги я увидалъ маленькую головку Терунешь, и мое сердце шибко забилось, и я почувствовалъ себя такимъ беззащитнымъ среди массы чуждыхъ мн людей. Удрать бы! — Но любопытство, желанiе знать, что предприметъ Терунешь, заставило меня остаться на мст. Народъ все прибывалъ. Изъ церкви медленно и протяжно неслись удары благовста, на паперти видна была статная фигура Аббуны Матеоса, въ полномъ облаченiи, съ узорчатымъ квадратнымъ золотымъ абиссинскимъ крестомъ въ рукахъ. Кругомъ сверкали серебромъ, цвтнымъ атласомъ и шелкомъ — боевые плащи геразмачей и кеньазмачей, пестрыя леопардовыя шкуры, шкуры черныхъ пантеръ, темные мундиры посланниковъ, красные и голубые мундиры и мохнатыя шапки нашихъ казаковъ.

Ждали негуса… Въ толп былъ слышенъ тихiй ропотъ, все тснилось ближе къ церкви, откуда несся ароматъ ладана. Люди давили другъ друга, потли, дышали чеснокомъ и шептались. Вдали раздались частые и пронзительные крики: а-ля-ля-ля-ля!.. Негусъ показался за ркой. Толпа его ашкеровъ, съ ружьями, окутанными краснымъ кумачомъ, конные солдаты, солдаты на мулахъ, звонко щелкая длинными палками по затылкамъ, разгоняли народъ. Народъ разступался и преклонялъ колни. Иногда среди криковъ покорности звучали рзкiе возгласы: «абьетъ, абьетъ!», [14] но непокорнаго усмиряли палки, толпа ашкеровъ затирала его, и негусъ халъ между шпалеръ колнопреклоненныхъ людей. На немъ была срая фетровая шляпа съ широкими полями, парчевой лемптъ, подарокъ Русскаго царя, опускался съ плечъ; впереди его мула несли громадный серебряный щитъ съ эмалевымъ русскимъ гербомъ, а на правомъ боку негуса висла шашка въ ножнахъ, усянныхъ брильянтами. Немного поодаль отъ негуса хала царица Таиту въ парчевомъ убор Русской царицы украшенномъ самоцвтными камнями. Малиновый шелковый зонтикъ на длинной палк вислъ надъ головою императора и издали обозначалъ его мсто. Сзади шла опять толпа ашкеровъ въ блыхъ рубахахъ и плащахъ, съ ружьями и длинными палками, съ пестрыми — желтыми, зелеными и красными значками. И все это бжало, стремилось широкимъ потокомъ, шумя и крича подъ неустанные клики покорности: а-ля-ля-ля-ля!

Note14

Абьетъ — жалоба.