Двенадцатый год

– Чего ж вы хотите?

– Быть воином, носить мундир, оружие... Это единственная награда, которую вы можете дать мне, государь. Другой нет для меня. Я родилась в лагере. Трубный звук был колыбельного песнью для меня. Со дня рождения люблю я военное звание. С десяти лет обдумывала средства вступить в него, в шестнадцать достигла цели своей, одна, без всякой помощи. На славном посте своем поддерживалась одним только своим мужеством, не имея ни от кого ни протекции, ни пособия. Все согласно признали, что я достойно носила оружие, а теперь ваше величество хотите отослать меня домой. Если б я предвидела такой конец, то ничто не помешало бы мне найти славную смерть в рядах воинов ваших.

Государь был, видимо, растроган. В его глазах затеплилась доброта и жалость. Об задумался.

– А закон?
– сказал он как бы про себя.

– Закон - ваше слово, государь.

– Но женщина по закону не может быть воином.

– Я останусь мужчиной, ваше величество.

– Хорошо. Ваша тайна и должна оставаться тайной.

– Клянусь, государь, - эта тайна умрет в груди моей.

Но перед нею разом встало калмыковатое, дорогое ей лицо... Сердце бросило кровь к щекам - они запылали...

– Если вы полагаете, - сказал государь, что одно только позволение носить мундир и оружие может быть вашею наградою, то вы будете иметь ее и будете называться по моему имени - Александровым... Не сомневаюсь, что вы сделаетесь достойною этой чести отличноетшо вашего поведения и поступков. Не забывайте ни на минуту, что имя это всегда должно быть беспорочно и что я не прощу вам никогда и тени пятна на нем.

Новый Александров упал на колени, чтобы благодарить.

– Встаньте. Я определяю вас в мариупольский гусарский полк офицером.

"А где он стоит - мариупольский полк - далеко от атаманского казачьего?
– промелькнуло в голове нового Александрова: - Бедненький Греков - он и теперь на гауптвахте... думает обо мне..."

– Мне сказывали, что вы спасли офицера. Неужели вы отбили его у неприятеля? Расскажите мне об этом, - говорит государь.
– Где это было?

– При Гутштадте, ваше величество.

– В самом бою?

– В бою, государь.

– Как же это было?

– Во время одной из атак я увидела, что несколько человек неприятельских драгун, окружив русского офицера, выбили его выстрелами из седла. Раненый офицер упал, и драгуны хотели рубить его лежащего... Тогда я быстро понеслась к ним, держа пику наперевес. Надобно думать, ваше величество, что моя сумасбродная смелость озадачила их и испугала нечаянностью, потому что они в то же мгновение оставили офицера и рассыпались врозь. Я подняла раненого, посадила на свою лошадь и отправила в обоз, а сама оставалась в битве пешею. Офицер, которому я подала помощь, был Панин.

– Это известная фамилия, - заметил государь, - и неустрашимость ваша в этом одном случае сделала вам более чести, нежели в продолжение всей кампании, потому что имела основанием лучшую из добродетелей - сострадание. Хотя поступок ваш служит сам себе наградою, однако ж справедливость требует, чтоб вы получили и ту, которая вам следует по статуту: за спасение жизни офицера дается георгиевский крест.

Государь обернулся к столу. Взглянула на стол и девушка: там, на бумаге, она увидела беленький крестик на полосатой, черно-желтой ленточке.

– Вот ваш кавалерский знак - вы заслужили его.

И государь, взяв крестик, собственноручно стал вдевать его в петлицу героя. Петлица приходилась как раз на самом возвышении груди героя. Грудь эта поднималась от волнения - крестик не попадал в петлицу. Герой, новый кавалер, пунцовел как маков цвет.

Наконец крестик вдет, болтается, бьется вместе с грудью. Не успел государь отнять руку от груди нового кавалера, как в кабинет без доклада неожиданно появилось новое лицо - словно из земли выросло. Лицо это было не из привлекательных - длинное, сухое, жесткое, словно деревянное и с маленькими, мутными, словно оловянными глазами под высоко-вскинутыми круглыми бровями. Фигура - несколько сутуловатая, словно бы у вновь пришедшего субъекта так был устроен хребет, что не позволял ему глядеть на небо, а дозволял только подглядывать, подслушивать, копаться и разнюхивать.

– А! это ты, граф, - сказал государь, взглянув на вошедшего, рекомендую тебе нового офицера и георгиевского кавалера. Это - Александров.

На последнем слове государь сделал особенное ударение. Вошедший пытливо и недружелюбно оглядел с ног - и непременно с ног до головы, а не наоборот - представленного ему молодого человека.

– Если б я встретил его не в кабинете вашего величества, я бы посадил его на гауптвахту, - быстро, несколько гнусливо сказал пришедший.

Девушка растерялась - она догадалась, кто был пришедший. А государь с удивлением спросил:

– За что же?

– За то, ваше величество, что он осмелился явиться не в форме.

– Но, ваше сиятельство, у меня отобрали саблю, - смело отвечала девушка.

– Это не резон.

– Но, граф, ты слишком строг... тебе не все известно, - заметил государь.

– Государь! что касается службы и особы вашего величества - мне все должно быть известно, - отвечал упрямец.

– О, я уверен в твоей ревности, - ласково сказал император.
– Но тут тебе не все известно.

– Все, ваше величество, - настаивал упрямец.

Это был Аракчеев. Ему действительно все было известно: он знал, кто стоит перед ним, и в его сердце уже заползла змея подозрительности. Как! эта девчонка, в форме улана, вошла в кабинет государя помимо него, графа Аракчеева, военного министра и правой руки государя! Эта рука, а не другая, должна была ввести ее... Так его, графа Аракчеева, могут оттереть и от кормила правления - и через кого же! Через девчонку, которая задумала играть роль Иоанны д'Арк! Нет, времена чудес прошли - и при Аракчееве они не повторятся: у него и чудеса должны ходить в мундире, держать руки ио швам и отдавать честь начальству! И Иоанну д'Арк он посадит на хлеб и на воду за отступление от формы... Потом, обратись к безмолвно и неподвижно стоящей с опущенными глазами девушке, Аракчеев спросил пе без ехидства:

– А где вы, молодой человек, получили военное воспитание?

– В доме родителей, граф, я получил воспитание.

– И военное?

– Нет, ваше сиятельство...

– Гм... так вам многому надо поучиться.

– Александров еще молод, граф, - военная практика даст ему то, что не дано школою, - примирительно заметил государь.

– Дай Бог, ваше величество, дай Бог.

Когда девушка вышла из кабинета государя, и смущенная и радостная, ее окружили пажи, вертевшиеся в соседней с кабинетом зале.

– Что говорил с вами государь?
– слышалось от одного.

– Произвел вас в офицеры?
– перебивал другой.

– Пожаловал Георгия?
– перебивал другого третий.

– Вы спасли Панина?
– перебивал всех четвертый. Девушка не знала, кому отвечать, и молчала, глядя на любопытных юношей, белые, розовые, упитанные лица которых в сравнении с ее загорелым лицом казались девическими. Но в это время из среды их отделился один юноша и, робко, но с привычной ловкостью поклонившись, сказал: