Двойной без сахара

— На волынке невозможно играть тихо, — продолжал Шон, не сводя с меня ледяного взгляда. — Одно дело — послушать десять минут в парке для погружения в атмосферу старой Ирландии. Другое — слушать этот ужас часами, не имея возможности куда-либо сбежать. Потому я решил убрать волынку подальше. Хорошее настроение клиента — залог успешного бизнеса. Особенно в случае клиента, которому ты отчего-то встал поперек горла с первого взгляда.

Клиент все-таки Лиззи, а не я. Но давненько Шон не говорил загадками. Зачем, интересно, он ходит вокруг да около?

— У Мисс Брукнэлл просто тяжелый характер. Особенно во время работы, — попыталась я снизить градус разговора. — Поверь, мне тоже доставалось в эти дни от нее.

Губ Шона коснулась странная, можно сказать, зловещая улыбка.

— И мы оба терпим такое к себе отношение из-за ее денег, так ведь? Знаешь, как это называется?

— Шон! — я понизила голос до еле различимого шепота. — Зачем ты снова начал про это?

— Ты спросила про волынку. Я никогда не оставляю твоих вопросов без ответов, а ты постоянно увиливаешь. Мне обидно. Откровенность за откровенность, разве не так принято у честных людей?

Ладони вспотели, и я тайком пыталась вытереть их о фланель штанов, но разве что-то возможно утаить от господина Констебля? Шон схватил мои руки и сжал так, что я криком могла бы поднять всех детей.

— Я не задаю вопросов, на которые знаю ответ, — пролепетала я. — А ты задаешь их по новой, раз за разом, словно пытаешься уличить меня во лжи. Зачем тебе это надо?

— Это надо тебе прежде всего, чтобы наконец вытащить себя из зоны комфорта. Мы два века терпели издевательства англичан, были людьми второго сорта в собственной стране, у которых забрали даже родной язык — мы безропотно отдавали на поругание своих женщин, своих детей, свою землю — мы лишали себя будущего, пока горстка людей в триста- четыреста человек не крикнула «Хватит!» Англичане убили всех, до единого, но они не смогли убить зародыш веры в то, что мы можем стать наконец свободными. Прошло сто лет — мы не разбогатели, мы продолжаем говорить на английском, но мы свободны — свободны выбирать, кто мы и зачем живем…

— Шон, прекрати! — взмолилась я, не чувствуя уже рук, но он только замолчал, но не отпустил меня. Что он хочет? Что ему надо? — Мы говорили про волынку!

— Что про нее говорить?! — Шон усмехнулся и наконец отпустил меня, и я тут же спрятала руки за спину, чтобы он не видел, как я растираю запястья.

— Самое бесполезное из всех моих умений. А сколько времени потрачено напрасно — лучше бы играл с мальчишками в херлинг.

— Тогда зачем ты научил играть племянников… Зачем, спрашивается?

— Я уже сказал, зачем. Чтобы они сами зарабатывали на свои дурацкие желания и поскорее поняли, что музыка их не прокормит, и выучились чему-то полезному.

— Значит, ты пытался заработать музыкой и не получилось? — вдруг осознала я весь трагизм вчерашней ситуации. Его злость на Декпана за напоминания о «более интеллектуальном труде».

— Почему же! В двенадцать лет очень даже получалось, но я умел считать в уме без всяких столбиков. Ты же помнишь, что я был лучшим в классе по математике. Я вовремя бросил музыку. В нашей семье музыкального таланта нет ни у кого.

— А зачем же ты начал играть?

— Меня заставили. Бабушка решила, что ирландского языка мало, надо еще овладеть и традиционным музыкальным инструментом. Не смотри на меня так! У меня не все в семье монстры. Просто мне было скучно. Хотелось гонять мяч с мальчишками, но мне больше года после травмы не разрешали никакой физической активности. Сосед у нас был волынщик, вот к нему я и ходил каждый день после школы и играл до вечера. Но мне быстро надоело. Тогда мать решила придать моим урокам денежный смысл. Благо Бларни был под боком. В выходные мы играли там со стариком. Он рассказал, что ему одному не подавали столько, а мальчик, играющий на волынке, вызывал в прохожих умиление. Я не помню, чтобы мне нужны были деньги — я отдавал все заработанное матери, а потом, когда мы вернулись домой, почти не брал в руки волынку, сколько она ни пыталась вернуть меня к музыке. Какое там, когда я наконец-то получил возможность делать то, что положено делать мальчикам — гонять мяч и дурить.

— И все же ты не забыл, как играть…

Шон склонился к моим губам, чтобы переложить на них слова:

— Ты веришь в проклятья? — Скажи я «да» или «нет», все равно бы коснулась его губ, а я не хотела поддерживать игру: дурить он, кажется, так и не прекратил с тринадцати лет. — Ну так вот, волынка — это проклятье фейри, которые любят музыку, но, увы, умеют играть лишь на фидлах. Они ищут тех, кто способен играть на волынке, которую они обожают, но не в силах освоить — и этот несчастный обязан будет всю жизнь играть, услаждая маленький народец и раздражая соседей. И чтобы жить в мире с соседями, все ирландцы с детства учатся играть на вистле, который фейри ненавидят, и тем самым ограждают себя от проклятья. Но мать забыла упаковать мой вистл, когда сбежала из дома. И как итог — я оказался проклят. Единственная возможность избавиться от волынки — это обучить кого-то другого играть на ней. Мой старый учитель сознался в своем злом умысле. Но ты ничего не говори моим племянникам, ладно? Они еще недостаточно хорошо играют, чтобы фейри отпустили меня.

И, не дожидаясь моего согласия, Шон скрепил договор поцелуем. Очень колючим.

— Ты когда-нибудь будешь со мной серьезным? — попыталась я не повысить голос, вырываясь из его объятий.

— Нет. Как только я пытаюсь говорить о чем-то серьезном, ты тут же обижаешься. Лучше я серьезным займусь, пока меня не переклинило на несерьезном, — И Шон одернул верх моей пижамы, задранный во время поцелуя. — Схожу за отверткой.

Похоже, мозги ему хорошо встряхнуло тогда. Мона права — идиот! И это уже не лечится!

— Доброе утро! — сказал Шон в распахнутую дверь, и я с ужасом увидела на пороге Кейтлин.

Руки сами бросились проверять порядок пижамы, но, кажется, это было лишним… Кейтлин даже не смогла ничего ответить на приветствие дяди, увидев нас с утра в своей комнате вместе. Чего ж нам за столом-то не сиделось…

— Рэй, скажи Дерри, чтобы принес дрель и отвертку. А ты не стой здесь. Иди готовить сэндвичи. Иначе никуда не поедем, поняла?

— А где дрель? — послышался голос Дерри.

— Там, куда ты положил ее в прошлый раз. Сомневаюсь, что твой отец брал ее с моего отъезда. Поторопись! Пока я не починю окно, никуда не поедем! Да пошевеливайтесь вы все!

— Мне надо одежду взять, — наконец пришла в себя Кейтлин.

— Проходи и бери, чего встала?

Шон вернулся в комнату. А лучше бы ушел и не смущал и так пунцовую девочку. Она, кажется, до сих пор не в силах отделаться о первой посетившей ее мысли. Я поймала ее взгляд на кровати — до сих пор идеально застеленной. Наверное, ей самой. Я сидела на краю, почти не касаясь покрывала. Взгляд Шона держал меня на весу. Я до сих пор не чувствовала под ногами пола — детей обмануть намного сложнее. Или почти невозможно.

— Чего ты копаешься?! — напустился на племянницу Шон. — Я уже сказал, что ты должна сделать сэндвичи. Так что пошевеливайся! Нам всем нужен душ.

Да, мне особенно. И после взгляда Шона, и после взгляда Кейтлин. И вопроса Рэя, который ввалился в комнату следом за братом, хотя ничего не нес.

— А че у тебя пижама со снежинками? Сейчас ведь лето.

И вот тогда я решила, что лучше нарушить идеальную гладь покрывала, пока ноги не подкосились. О чем еще этот маленький волынщик спросит меня за этот день, очень длинный день…