Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном

О Льюисе Пайнвэке, насколько могло судить общество, он ничего не знал. И он будет судить его на свой манер: без страха, без пристрастия и без эмоций.

Но разве позабыл он одного мужчину, худощавого, в траурном одеянии, в доме которого, в Шрусбери, бывало, квартировал — до того, как скандал по поводу его плохого обхождения со своей женой получил огласку? Бакалейщика с серьезным взглядом, его мягкую походку и смуглое, как красное дерево, лицо с длинным острым носом, поставленным чуть криво, и пару спокойных, темно-карих глаз под тонко очерченными, черными бровями? Человека, на тонких губах которого постоянно блуждала едва заметная неприятная улыбка?

Не вознамерился ли этот негодяй рассчитаться с судьей? Разве не он стал потом источником неприятностей? И не его ли, бывшего одно время бакалейщиком в Шрусбери, а теперь узника тюрьмы в том же городе, звали Льюис Пайнвэк?

Читатель, если ему угодно, может увидеть в судье Харботтле добропорядочного христианина, раз он никогда в жизни не страдал от угрызений совести. Что, несомненно, так и было. Хотя он и совершил по отношению к этому бакалейщику, фальсификатору — как хотите! — вопиющую несправедливость лет за пять-шесть до того, но вовсе не этот поступок, а возможный скандал и осложнения — вот что волновало сейчас ученого судью.

Разве он как юрист не знал, что выдернуть человека из его лавочки на скамью подсудимых означает сделать его виновным в девяносто девяти случаях из ста?

Что ж, слабый человек вроде его ученого брата Витершинса, даже став судьей, не смог бы обеспечить безопасность проезжих дорог и повергнуть в трепет преступников. Но старый судья Харботтл был создан для того, чтобы заставить злодеев дрожать мелкой дрожью и чтобы освежать мир потоками нечестивой крови и таким образом спасать невинных в соответствии с древней поговоркой, которую он любил повторять: «Жалость без ума рушит дома».

Повесив этого приятеля, он не ошибся бы. Глаз человека, привыкшего смотреть на скамью подсудимых, не мог не прочесть слова «злодей», четко и ясно написанного на лице заговорщика. Конечно, судить его будет он — и никто другой.

На следующее утро в кабинет заглянула женщина в домашнем чепце, украшенном голубыми лентами, в просторном платье цветистого шелка, в кружевах и кольцах, все еще стройная, с привлекательным лицом. Слишком привлекательным для экономки судьи, каковой она тем не менее являлась. Видя, что судья один, она вошла.

— Вот еще одно письмо от него, пришло сегодня почтой. Неужели ты ничего не можешь сделать для него? — вкрадчиво произнесла она, обвив своей рукой его шею и теребя изящными пальчиками — указательным и большим — мочку его лилового уха.

— Я попробую, — пообещал судья Харботтл, не отрывая глаз от бумаги, которую читал.

— Я знала, что ты сделаешь то, о чем я тебя просила, — произнесла она.

Судья хлопнул по груди своей подагрической клешней и отвесил ей иронический поклон.

— Что же, — спросила она, — ты намерен сделать?

— Повесить его, — сказал судья с хохотком.

— Ты не сделаешь этого, нет, не сделаешь, мой маленький, — сказала она, окидывая взглядом свое отражение в настенном зеркале.

— Я бы сделал, но, похоже, ты наконец-то влюбилась в своего мужа! — сказал судья Харботтл.

— Будь я проклята, если ты не ревнуешь к нему, — отпарировала со смехом женщина. — Но нет, он всегда плохо со мной обращался, я порвала с ним давным-давно.

— И он с тобой, черт побери! Когда он присвоил твое состояние, твои ложки и твои сережки, то получил все, что от тебя хотел. Он выгнал тебя из своего дома, а когда узнал, что ты благополучно устроилась, и дождался благоприятного момента, то без конца брал твои гинеи, твое серебро и твои сережки! А потом позволил тебе еще лет шесть выращивать новый урожай для его мельницы. Ты не хочешь ему добра и если скажешь, что хочешь, то соврешь!

Она засмеялась злым, вызывающим смехом и в шутку дала пощечину сему ужасному Радаманту {139} .

139

Радамант — в древнегреческой мифологии древний царь, сын Зевса и Европы, мудрый поборник справедливости. После смерти стал судьей мертвых. Здесь «Радамант» означает «праведный судья».

— Он хочет, чтобы я послала ему денег заплатить адвокату, — заявила она, причем взгляд ее бродил по картинам на стене и обратно, к зеркалу. Несомненно, по ее виду нельзя было сказать, чтобы судебные дела бывшего мужа сильно ее заботили.

— Что за наглец, черт его дери! — громыхнул старый судья, откинувшись назад на своем стуле, как он делал в приступе ярости, председательствуя в суде. При этом линии рта у него приняли зверское выражение, а глаза его были готовы выпрыгнуть из орбит. — Если ты ради собственного каприза ответишь на его письмо из моего дома, то следующее напишешь из какого-нибудь другого. Это будет уже мой каприз. Имей в виду, моя ведьмочка, я не потерплю издевательств! Ну же, не дуйся, хныкать бесполезно. Ты не ценишь этого негодяя ни на грош: ни души его, ни тела. Ты просто пришла поднять скандал. Ты — цыпленок матушки Кэри: там, где ты, всегда буря. Пошла, вон, шлюха, пошла вон! — повторял он с притопом, потому что стук в дверь приемной требовал, чтобы она исчезла немедленно.

Едва ли надо говорить, что почтенный Хью Питерс больше не объявлялся. Судья никогда о нем не упоминал. Но, как это ни странно, если учесть, с каким презрением он высмеял неудачную уловку, развеянную в прах одним дуновением, посетитель в белом парике и разговор в темном кабинете часто приходили ему на память.

Наметанный глаз подсказал судье, что, если отбросить грим и другие ухищрения по изменению внешности, которые можно каждый вечер наблюдать на театральных подмостках, этот лжестарик, который, как выяснилось, оказался не по зубам его рослому лакею, был как две капли воды похож на Льюиса Пайнвэка.

Судья Харботтл велел своему судебному помощнику отправиться к королевскому стряпчему и сообщить ему, что в городе появился человек, поразительно похожий на узника тюрьмы в Шрусбери Льюиса Пайнвэка, и немедленно сделать запрос по почте, не выдает ли кто в тюрьме себя за Пайнвэка и не бежал ли он тем или иным способом.

Однако узник был на месте и, без сомнений, это был именно Льюис Пайнвэк и никто другой.

Глава IV Заминка в суде

Когда пришел срок, судья Харботтл отправился на выездную сессию, и в условленный день судьи были в Шрусбери. Новости тогда расходились медленно, и газеты, так же как почтовые кареты и фургоны, не привлекали к себе внимания. Миссис Пайнвэк чувствовала себя довольно одиноко, оставшись хозяйствовать в доме судьи с небольшим числом слуг и домочадцев: значительная часть прислуги уехала с судьей, так как он отказался от выезда верхом и путешествовал в государственной карете.

Несмотря на ссоры, взаимные обиды — иные из них, нанесенные ею самой, были чудовищными, — несмотря на злобную грызню во все годы супружеской жизни — жизни, в которой как будто не было места никаким проявлениям любви, приязни и снисходительности, — теперь, когда Пайнвэку непосредственно угрожала смерть, на нее вдруг нашло нечто вроде угрызений совести. Она знала, что в Шрусбери разыгрывались события, которые должны были определить его судьбу. Она знала, что не любила его; но даже пару недель назад и предположить не могла, что так сильно будет переживать в этот час тревожного ожидания.