Дыхание Голгофы

– Я пошла! Я пошла! Я чувствую свои ноги. Господи, какое счастье!

Тут она горячо целует меня в лоб, в губы, и я вижу сквозь ее и свои слезы лишь растворяющийся в стене силуэт Рериха…

Но следующий день какого-то серьезного прорыва не дал. Все повторилось – она делает несколько шагов навстречу, и я подхватываю ее в падении. И так, повтор за повтором. Но все-таки, я вижу на лице женщины, выражение какого-то злого упрямства, и это дает и ей и мне силы. И мы повторяем еще и еще. Тут я вспомнил себя – после ранения и долгой лежки ноги были чужими, ватными, да плюс увечье… И вдруг, почти отчаявшись, наступает перелом, а за ним, наконец, уверенность. В один из таких наших занятий появился сынок. Конечно, он сразу узнал меня - «дерзкого афганца». Что ж, «мир тесен». Но руку протянул, как ни в чем не бывало.

– Спасибо. Очень рад. – И едва улыбнувшись, спросил у меня:

– Может необходима какая-то еще помощь?

– В некотором смысле моя работа закончена, - сказал я, перехватив весьма печальный взгляд Галины Сергеевны. – Здесь уже нужен обычный инструктор. Я думаю, вам не откажут в травматологическом отделении.

– Вас понял. Что мы вам должны, доктор? – прямо глядя мне в глаза, спросил сынок, становясь вдруг «Витьком хозяином». – Каждая работа требует вознаграждения.

Честное слово, я оказался не готов к такому развитию событий. Опешил.

– Виктор, ты поставил Гавриила Алексеевича в неловкое положение. Такие дела решаются «тет-а-тет».

– Мамочка, ты права, - вяло улыбнулся сынок и подал мне руку. – Я жду вас у себя. Антон Евсеевич с вами свяжется.

В тот же день я простился с Галиной Сергеевной. Она поцеловала меня на дорожку в губы и заплакала. – Храни тебя Бог. 

10

А за дверью комнаты в общаге меня встречает душераздирающий крик телефона. Межгород. Звонит отец. И главная новость (не считая ту, что убрали, наконец, внутреннюю связь и установили ветерану колхозного труда Республиканского значения персональный телефон с прямым выходом на межгород): у брата Федора родилась двойня. «Ну, братишка, побил все рекорды!» - искренне вслух возрадовался я. Слава Богу, все здоровы. Народившихся мальчика и девочку решили назвать просто - Иваном и Марьей.

– Они хотели было, сынок, дать имена нас - стариков, - счастливо вздыхает отец, - но люди отсоветовали. Вроде, плохая примета. Младенцы чувствуют себя хорошо. Да и мы, Гаврюша, после такого известия как бы помолодели.

Тут трубку взяла мама. Обмолвилась несколькими словами. И не утерпела. Спросила-таки: Как Галя? Душа-то болит о ней?

– Побаливает, мама. Привыкаю.

– А кто-нибудь есть-то на примете?

– Есть, мама. Один не останусь. Не переживай.

Дальше последовало прощание и обмен поцелуями…

Разговор с родителями на мгновение оторвал меня от едва пережитой нервной действительности и я уловил себя на том, что зверски устал от дома Главы и всех этих событий. Вдруг захотелось какой-то неопределенной свободы и тишины. Рука потянулась было к телефону звонить Анюте и пригласить ее на дачу, но день-то будний. У нее работа. И я принимаю решение. Пропасть, исчезнуть, хотя бы на два, на три дня. Никаких звонков, никому. Только сейчас клиентам дать отбой, отпроситься. Во всяком случае, когда исчезает Анюта, меня она не предупреждает.

Между тем я стою в раздумье у окна – а за ним валит снег. Большими мокрыми хлопьями. «Декабрь уж наступил», - стучит перефразом поэтическая строка, но без продолжения. «Вот почти и год пролетел, быстро, не заметил», - подумал я и засомневался, может быть все-таки позвонить Анюте?» Нет и нет.

Я выгребаю содержимое холодильника, укладываю в рюкзак и не забываю сунуть пару бутылок коньяка (презенты клиентов). С запасом. Какое-то время я размышляю, на каком транспорте ехать, на своей или на такси? Впрочем, идти за своей в военкомат мне не хочется, просто не терпится поскорее удрать, и я вызываю такси.

И вот я на даче. Какое-то время я глубоко и с удовольствием вдыхаю свежие, едва укрытые первым несмелым снегом, ароматы земли и простора, потом любуюсь мордашками кроликов в клетке, которую Пахомыч бережно укрыл прорезиненым плащом. Нахожу в невесть откуда взявшейся деревянной кадке, корм: зерно, морковь, кочаны капусты. Кормлю. Наконец, подаюсь в дом, а в нем и сыро, и стыло. Переодеваюсь в старый армейский тестев бушлат и принимаюсь за главное. Камин. Натаскиваю из баньки дрова - большие чурки колю. Впрочем, на дворе под вечер становится ветрено и тяга в трубе отличная. Так что огонь в камине схватывается мгновенно – греет душу. Я топлю его от души, не жалея дров. Надо чтобы жар настоялся, прогрел стены. Эту премудрость мне передал тесть в еще давние «довоенные» времена. Помнится, каждый новый год мы встречали здесь с друзьями, их женами и подругами.

Это были счастливые минуты. И пили и ели много, но еще больше целовались.

… Потом, завалившись в кресло-качалку у самого огня, я наливаю себе в бокал коньяк и говорю вслух, весело: «За безумное прошлое, старик». У меня на самом деле в кои-то веки отличное настроение. Все вчерашнее, позавчерашнее, да и все пережитое как-то вдруг ослабело, отодвинулось. И я вдруг поймал себя на том, что вместе с ушедшими в небытие драматическими событиями с «мамкой» Главы ушла из сердца и Галя. Просто эта дамочка Галина Сергеевна, ну не чудо ли, полная тезка моей бывшей жены, так заполнила собой мою душу, что не оставила никаких надежд никому. Вот не стало боли и все. Как не странно, - за все время своих визитов к мамашке Главы я ни разу не вспомнил Галю. Зато Анюта нет-нет да и давала о себе знать. Конечно, мы перезванивались, и я с первого дня комментировал ей «бюллетень здоровья мамашки» и в минуты отчаяния Анюта «ласковым» словцом укрепляла душу. Только вот на последнем витке лечения мэрши наши отношения с Анютой опять потерялись.

… Моего затворничества едва ли хватило на сутки пребывания. Одиночество без благ цивилизации и без общения – это далеко не то, что я испытываю в своей городской берлоге. Пахомыч наведался всего лишь раз. У него график. Выпили, погутарили обо всем и ни о чем… И бывай здоров, капитан, я при исполнении – откланялся старик, неохотно приняв от меня деньги на корм и вообще.

Странно, но этот Анютин взбрык с псевдоженихом хоть и «врезал» мне по мужскому самолюбию, но, кажется только укрепил веру в нее. За свою Анюту я был спокоен. Только вот пошел уже третий день моего заточения, а Анюты нет. Конечно, она не могла не догадаться, где я – но что-то не торопилась «на крыльях любви»… Последний день длился целую вечность.

А едва переступив порог общежития, я спросил у дежурной:

– Меня никто не спрашивал?

– В мою смену нет, - ответила курносенькая, вечно чем-то озабоченная дамочка по имени Валя. – Ах да забыла, к вам мужчина приходил такой в летах, хорошо одетый, похоже, начальник. С цветами.

А разыскивающим мужчиной оказался Соболев, заместитель Главы. Я едва перешагнул порог, как сразу раздался звонок.