Ее тайная мечта

День сто двадцать второй.

Бининувуи согласен. Я буду посвящен. Мне дали понять, что церемония таинственна и священна и что к ней нужно относиться с почтением. Кажется, Бининувуи доволен. Вечером в лагере вокруг костров звучало много смеха и шуток, как я подозреваю, в основном в мой адрес. Племя сочло очень забавным, что мужчина моего возраста должен пройти через эту церемонию, но их шутки были абсолютно беззлобны. Я жду этого события с воодушевлением и, не стану отрицать, с долей трепета.

День сто тридцатый.

Несколько дней назад меня вместе с подростками, готовившимися к посвящению, отвели в буш, чтобы убедиться в нашем мужестве и послушании, а также в знании священного ритуала и обычаев племени. Еще мы должны были поклясться хранить в секрете таинство обряда от непосвященных. Невозможно описать те чувства, которые переполняли меня, когда после окончания церемонии инициации я вернулся в лагерь полноправным членом племени. Корробори продолжалось еще долго: я плясал и веселился вместе с остальными и ощущал покой в душе и единство со всей Вселенной.

День сто сорок восьмой.

Пишу и не верю собственным словам. Бининувуи сообщил, что мне нужно взять жену из племени, и я согласился.

Это отступление от правил. Туземцы договариваются о женитьбе, еще когда девочка совсем маленькая. При достижении брачного возраста – у них это начало месячных – девушку просто отводят к жениху, и тот сразу становится мужем. Период ухаживаний здесь полностью отсутствует.

Моей женой предстояло стать Нурине, молодой вдове. Ее мужа убили несколько дней назад, когда на группу охотников напало чужое племя. Так или иначе, Нурине теперь нужен муж, а так как я оказался единственным взрослым мужчиной без жены, Бининувуи отдал меня ей.

Должен признаться, мне остро не хватало женщины, но у меня и в мыслях не было без разрешения вступить в какие бы то ни было отношения с аборигенкой – видимо, в силу преобладания внутренней дисциплины над первобытными инстинктами.

Нурина молода: думаю, ей слегка за двадцать – и по-своему привлекательна. У нее упругое, крепкое тело, стройная фигура, сияющие глаза и нежная добрая улыбка. Если каким-то чудом эти страницы когда-нибудь попадут к кому-то из моих родных в Англии, надеюсь, они поймут и простят меня. Если я решил рассказывать свою историю честно, значит, не имею права ничего утаивать.

День четыреста двадцатый.

Эта запись будет последней, потому что в моем дневнике не осталось страниц. Я специально берег ее до того момента, когда в моей жизни произойдет что-то особенное. И сегодня этот день настал.

У меня теперь есть сын!

Он родился сегодня утром, как раз с восходом солнца – хорошее предзнаменование! – и я дал ему имя Джон. Нурина в отличие от английских женщин родила его легко и, очевидно, почти без боли. Она верит, что ребенок был зачат в тот день, когда я посетил священную рощу. Будто бы там я нашел дух ребенка и направил его в ее чрево, но я-то знаю, что он моя плоть и кровь, и мое сердце замирает от любви.

Это очень красивый малыш: унаследовавший, кажется, лучшие черты обоих родителей, – светлокожий. Я смотрю на него, припавшего к материнской груди, и стараюсь угадать, что приготовила для него судьба. Надеюсь, он останется со своим народом, который его примет и позаботится о нем. Я ведь знаю, как жестоки могут быть люди белой расы к полукровкам. Но все же, когда достаточно подрастет, я научу своего сына говорить, читать и писать по-английски. Если мир изменится – а я думаю, что это непременно произойдет, – то эти знания, возможно, ему пригодятся.

Сейчас я закрою свой дневник и положу в мешок из желудка кенгуру. Он предохранит его от стихий, и моя исповедь останется невредимой. Я собирался уничтожить записи, но рука не поднимается. Быть может, в один прекрасный день он пригодится кому-то из историков, чтобы лучше понять тех людей, которые стали моим народом.

Питер Майерс».

Часть II Июль 1800 года

Глава 8

Хоуп была жутко зла, причем зла на них обоих: на себя за слезы, на Котти – за то, что был их причиной. Она считала себя вполне взрослой в свои четырнадцать лет, а стало быть, плакать уже не пристало, но все же ей казалось, что основания для этого есть.

С раздражением постукивая по высохшим кукурузным стеблям, она брела по опустевшему огороду позади хижины. Сейчас, к середине сиднейской зимы, в огороде совсем ничего не осталось, хотя нельзя сказать, что он вообще давал мало-мальски приличный урожай. Каждый год с момента своего прибытия в Новый Южный Уэльс они упорно засаживали грядки в надежде на хоть какой-то урожай, но увы… Почва здесь оказалась слишком каменистой и не обеспечивала растениям нужного питания.

«И все остальное в здешних местах такое же убогое, – с горечью подумала Хоуп, – и мы так же бедны, как эта земля!» Впрочем, нет, это не совсем так. Да, конечно, они бедны. То небольшое жалованье, которое получали они с Чарити, за работу вместе с матерью на ткацких станках совсем ненамного улучшило их жизнь. Слава богу, здесь не было таких морозных зим, которые помнились ей по Лондону, и Котти всегда заботился, чтобы они не голодали.

При мысли об этом несносном мальчишке Хоуп не могла понять, как один и тот же человек может доставлять и столько радости, и столько боли? Иногда ей казалось, что она умрет от любви к нему, а иногда она его люто ненавидела. Хоуп в сердцах ударила по очередному кукурузному стеблю и сердито вытерла вновь набежавшие слезы.

Сегодня утром она пожаловалась матери, что плохо себя чувствует, и попросила разрешения не ходить на работу. И это вовсе не было ложью: после того, что сказал им Котти вчера вечером, у нее непрерывно ныло сердце. Тут, словно подслушав ее мысли, из хижины появился и сам виновник ее состояния и направился прямо к ней. Хоуп замерла в ожидании. Глядя на него, она не переставала удивляться и восхищаться. Он вырос таким стройным и широкоплечим! Его прежде худощавое лицо обрело четкость линий, сделалось красивым и мужественным, тонкая мальчишеская шея стала мускулистой и крепкой, а под носом пробивалась рыжеватая поросль, которую он тщательно сбривал. «Лицо должно быть гладким, чтобы девушкам хотелось поцеловать его», – часто любил он говорить, к досаде Хоуп. Она всегда считала его очень симпатичным, даже когда он был еще мальчишкой, но теперь, по-видимому, все женское население Сиднея разделяло ее мнение.

Ну что же, это и понятно: она и сама тоже изменилась, очертания ее фигуры стали совсем иными. От нее исходили невидимые волны, по которым безошибочно угадывалось, что она превращается в женщину, как говорила ей мать, но с точки зрения самой Хоуп, эти изменения происходили чересчур медленно, поэтому Котти по-прежнему обращался с ней как с ребенком или младшей сестренкой, которую можно подразнить, над которой можно пошутить, но которую нельзя принимать всерьез. Даже сейчас против собственной воли она восхищалась им, глядя, как он с беспечной улыбкой приближается к ней. Хоуп знала, что его улыбки обманчивы: у него крутой нрав, и он способен на жестокость. Ей не раз доводилось наблюдать это. Однажды, больше года назад, когда они с Котти гуляли в Госпитальной гавани, к ним пристал подвыпивший бродяга. Окинув Хоуп наглым взглядом, он отпустил скабрезное замечание, а когда Котти призвал его к порядку, хулиган, не сомневаясь, что запросто справится с юношей, полез в драку. В мгновение ока все было кончено. Хоуп никогда не видела, чтобы кто-нибудь действовал так быстро и результативно, как Котти. Он легко увернулся от неуклюжего удара дебошира, и, прежде чем Хоуп осознала, что произошло, хулиган уже лежал на причале без признаков жизни.

Поступок Котти ее и восхитил, и потряс до глубины души. Она ненавидела жестокость в любом ее проявлении, но то, что он защитил, показалось ей таким романтичным и так напомнил те истории, которые она читала в маминых книжках. Теперь-то Котти, безусловно, поймет, что она уже не ребенок, а женщина, к которой мужчины могут проявлять интерес, но он быстро вывел ее из этого приятного заблуждения, проворчав: «Это заставит пьяного грубияна сто раз подумать, прежде чем приставать к невинному дитяти!»

Конец ознакомительного фрагмента.