Ее тайная мечта

Приподняв голову, она оглядела хижину: мать и сестра ровно дышали во сне, не потревоженные ее криком. Сквозь щели (как бы тщательно Котти ни заделывал их, вскоре появлялись новые) в хижину просачивался слабый утренний свет. С восходом солнца Фейт уже должна быть на работе, а она все еще крепко спала, хотя обычно к этому времени готовила завтрак. Хоуп так не хотелось ее будить, но если она опоздает на работу, хозяин строго ее накажет! Девочка быстро выбралась из постели и, взявшись за край гамака, слегка его качнула.

– Мама!

– Что случилось, детка? – тревожно спросила Фейт, протирая глаза.

– Уже рассвело, мама.

– Верно! Боже мой, я же проспала! А что разбудило тебя, родная?

– Мне приснился сон, плохой…

Фейт пригладила спутанные после сна волосы дочери.

– Это ничего: всем нам время от времени снятся плохие сны.

Ей и самой, даже когда она падала от усталости, часто снились сны – настоящие кошмары, – в которых ее преследовали нищета и голод.

– А сейчас мне пора приниматься за дело, иначе мы останемся без завтрака.

Выбравшись из гамака, Фейт сбросила ночную рубашку и сразу облачилась в рабочую одежду. Хоуп тем временем тоже оделась и спросила:

– Разбудить Чарити?

– Нет, пусть еще немного поспит, а ты сходи-ка за водой, пока я буду разводить огонь.

Хоуп взяла выдолбленное из ствола дерева ведро и вприпрыжку направилась к выходу из хижины. Открыв дверь, она уже хотела шагнуть наружу, но вдруг приглушенно вскрикнула и отступила назад.

– В чем дело, Хоуп? – в испуге подбежала к ней Фейт.

– Взгляни!

Осторожно выглянув наружу, она увидела, что кто-то растянулся у самого входа, и решила, что это один из забулдыг спьяну перепутал хижины, Фейт быстро оглянулась по сторонам в надежде найти какое-нибудь подобие оружия, но тут фигура приподнялась.

– Котти! Боже мой!..

– Простите, если напугал вас, госпожа, – робко улыбнулся паренек. – Меня выгнали из «Короны», но было слишком поздно и я не решился будить вас: думал, что проснусь раньше.

– Но где же ты теперь будешь жить?

– Ну, я подумал… – Котти поднялся, пригладил волосы и глубоко вздохнул. – Можно было бы построить хижину рядом с вашей… если, конечно, вы не возражаете.

– Возражаю? Конечно же, нет! Нам, напротив, будет гораздо спокойнее с таким соседом. Ты все равно почти все свободное время проводишь с нами, так что и для тебя это лучше. – Фейт помолчала, но потом все же решилась высказать вслух то, что было на душе. – Ты же знаешь, Котти, что мы давно считаем тебя членом семьи. Ты постоянно заботишься о нас, как мог бы только сын или брат.

– Благодарю вас, госпожа. – Котти опустил голову, залившись краской смущения. – Я рад, что могу помогать вам. А теперь, пожалуй, мне пора заняться делами, но днем я вернусь и начну строить хижину.

– Не хочешь сперва позавтракать?

– У меня есть хлеб, сыр и немного вяленого мяса, а вот вечером я, пожалуй, присоединюсь к вам, если можно.

– Ну конечно! – Фейт улыбнулась и, протянув руку, откинула назад волосы с худенького мальчишеского лица, стараясь не оскорбить этим жестом его мужскую гордость, но Котти ответил ей с широкой улыбкой:

– Значит, решено. Днем начну строить.

Засунув руки в карманы и насвистывая, он с независимым видом зашагал прочь, а Фейт смотрела ему вслед со смешанным чувством радости и горечи и думала, что в свои тринадцать лет он больше мужчина, чем многие взрослые. Она догадывалась, что его дела не вполне законны, но не считала себя вправе винить его за это. В такое время и в таком месте каждый делает то, что считает нужным, чтобы выжить. Важно лишь, с какими людьми связывают его эти дела и в какой атмосфере совершаются, ведь, несмотря на зрелость, Котти Старк еще мальчик и его, как тонкий прутик, можно согнуть и сломать. «Интересно, – подумала Фейт, – каким он станет, когда повзрослеет?»

Глава 7

Из дневника Питера Майерса

«День первый.

Поскольку я не имею представления о том, какое сегодня число, буду считать этот день первым в моей новой жизни и в соответствии с этим датировать свои записи в дневнике.

Я жив, о чем пишу с величайшим удивлением и восторгом.

Еще два дня назад у меня уже не было никакой надежды на помощь от аборигенов, я примирился с неизбежным и стал ждать смерти. Именно в момент отчаяния один из сидевших неподалеку на корточках старых туземцев поднялся и приблизился ко мне. Помню, что я улыбнулся и поднял вверх раскрытые ладони, давая понять, что у меня нет враждебных намерений.

Несмотря на мое полубессознательное состояние, этот эпизод четко отпечатался в моей памяти. Подойдя ко мне почти вплотную, он стал пристально смотреть мне в глаза, а я, будучи не в состоянии даже сдвинуться с места, уставился на него. Никогда прежде я не видел так близко никого подобного ему: под темными бровями светились пытливые умные глаза, загорелое дочерна лицо, разрисованное белыми полосами, могло бы напугать, но, как ни странно, я не почувствовал страха.

Он поднял мозолистую руку и что-то мне протянул – как оказалось, это кусок вяленого мяса. Я осторожно взял его и запихнул в рот. Он внимательно наблюдал, как я торопливо жевал и глотал, а затем подал мне чашу, сделанную из человеческого черепа, на дне которой было немного воды, и я с жадностью выпил, несмотря на наводящую ужас емкость.

После того как я вернул чашу, туземец дружелюбно улыбнулся, кивнул и пошел прочь. Хотя не было произнесено ни слова, я догадался, что он позволил мне следовать за ним, если я того хочу. Поднявшись, я неуверенно двинулся за ним туда, где его ждали соплеменники.

Итак, я спасен!

День тридцатый.

Как быстро течет время, но без мишуры цивилизации цена его невелика. Мои новые друзья кое-что знают о течении времени, но только в общих чертах. Они ориентируются по теням от деревьев и скал, и такая точность, по-видимому, их вполне устраивает. Здесь, в буше, дни плавно и незаметно складывались в недели, и меня это нисколько не заботило: слава богу, я жив и нахожусь вдали от этой проклятой сиднейской гавани.

Мне удалось узнать, что моего спасителя зовут Бининувуи. Он здесь вождь, или как там у них называют старейшину племени. Под его началом тридцать пять человек – мужчин, женщин и детей. Благодаря его покровительству меня приняли, но считают слегка не в себе: неуклюжим и беспомощным. Я умею наносить на бумагу непонятные значки, которые кажутся им волшебными, но полный профан в том, что – во всяком случае, с их точки зрения – требуется знать каждому, чтобы выжить на этой земле. Я учусь, и они терпеливо наблюдают за моими стараниями.