Ефим Сегал, контуженый сержант

Ефим не заставил себя упрашивать: люди благожелательные, не праздно любопытные слушатели, а, как он надеялся, приятные собеседники.

– У нас с вашей мамой, — начал он, - шел разговор о самом волнующем ее вопросе — о преподавании литературы в наших школах. Согласитесь, литература, если судить о ней по сумме самых различных сведений, которые она содержит, должна считаться одной из главных учебных дисциплин, формирующих личность. А теперь представьте себе, что именно эту дисциплину учащимся преподносят заведомо тенденциозно, под угодным кому-то или чему-то углом зрения. То есть, в заданном ракурсе рассматривается и творчество, и сама личность любого писателя. А посему Достоевский - реакционер и мракобес, Есенин - кулацкий поэт и вообще под запретом. А кто такой Пушкин в школьной программе? На первом плане - борец против самодержавия и без пяти минут декабрист... Вы ведь помните?

Рита кивнула.

– О Бунине, уверен, многие школьники просто не слыхали. Зато Демьяна Бедного заставляют заучивать наизусть. Как Пушкина! Это не смешно, это страшно. Примеров того, как будущий гражданин впитывает и усваивает запрограммированную ложь - множество. А ведь это - на всю жизнь! Может ли надеяться учитель, в частности, ваша мама, что ее ученики научатся отличать черное от белого, искажение правды от самой правды? Я хочу сказать - научатся ли они самостоятельно анализировать, критически мыслить?.. Вас не утомила моя тирада?

– Нет-нет мне интересно.

– А что знают школьники, да только ли школьники, а и мы, взрослые, например, о современной зарубежной литературе? Боюсь, что постыдно мало. Многих писателей по идейным соображениям не переводят. Фильтруют: что можно, что - не можно, - Ефим махнул рукой, - мы духовно обделены, обобраны. Беден внутренний мир юношей и девушек, вступающих в жизнь... Так было в тридцатые годы, продолжается это и теперь, в сороковых... Так, видать, и пребудет до скончания «новой эры», - горячо и невесело закончил Ефим.

– Ну, что я вам говорила? — Рива Исааковна обратилась к своим домочадцам, как бы призывая их в свидетели чего-то диковинного.
– От кого вы в наше время услышите такие крамольные речи? Ой!
– Она вскочила с дивана.
– Самовар там наверно убежал!

За чашкой чая беседа текла тепло, непринужденно.

– Ешьте, пожалуйста, коржики, - угощала хозяйка Ефима, - еврейские коржики с маком. Вы, наверно, давно не пробовали таких... Знаете, мне повезло: на днях получила по талону килограмм пшеничной муки. А мак у меня еще Бог ведает с какого времени. Вот я и испекла коржики специально для гостя, как-никак - еврей, вспомнит маму, детство.

Коржики Ривы Исааковны оказались точь-в-точь такими же, как те, что много-много лет назад, каждую пятницу выпекала мать Ефима: они рассыпались и таяли во рту, вызывая у него одновременно с чувством удовольствия воспоминание о потерянном родном доме, далеком детстве, давно умершей матери.

– Вот что, дорогой наш гость, - сказал Наум Израилевич, - мы вас сейчас немножко развеселим, займем музыкой.

Он вышел в другую комнату и вскоре появился оттуда с черным матовым футляром, извлек из него старую скрипку с выцветшей декой.

– Это, как вы догадываетесь, не «Страдивариус». А для меня - нет ей цены! Фамильная вещь, - подчеркнул с гордостью Наум Израилевич, - из поколения в поколение переходит. Мой дед был клэзмер... Знаете, Ефим Моисеевич, что такое клэзмер? Наверное не знаете — вы молодой!..

– Представьте себе, Наум Израилевич, знаю. Клэзмер - по-еврейски музыкант, в народном понятии - местечковый музыкант, самоучка.

– Смотрите, а? Какой молодец! Он и это знает!..
– восхитился хозяин.
– Так вот слушайте, молодой человек, что я вам скажу. От деда скрипка перешла моему отцу Израилю бен Иосифу. Он по четырнадцать часов в сутки сидел в своей крамнице - так украинцы называют лавку, торговал тем и сем, надо же было прокормить жену, трех девочек, двух сыновей... Ну, скажите, до скрипки ли тут?.. Когда мне исполнилось тринадцать, то есть я имею в виду в день моего совершеннолетия, отец достал из шкафа вот этот футляр с вот этой скрипкой и сказал: "Нухэм, зинун" — что означает по-русски: Нухэм, сыночек мой... — Твой дед Иосиф бен Шолом всю жизнь играл на этой скрипке в еврейских домах в канун праздников и на свадьбах, зарабатывал себе кусок хлеба. Возьми эту скрипку, выучись на ней играть для своего удовольствия, но не дай Бог, для пропитания». И, слава Адонаю, местечковым клэзмером я не стал, окончил в Бердичеве гимназию, выучился на бухгалтера... И представьте себе, к игре на скрипке тоже оказался способным. Сперва пиликал самоучкой, потом брал уроки, можно сказать, у первой скрипки Бердичева... Словом... хватит однако воспоминаний, - оборвал свой рассказ Наум Израилевич.

– Риточка, садись за пианино, покажем нашему дорогому гостю наше умение. Начнем, пожалуй, с вальса «На сопках Манчжурии»... Прекрасный вальс, скажу я вам, Ефим Моисеевич, прямо-таки волшебный!.. И наш любимый.

Ефим ждал начала исполнения с невольной настороженностью: в его памяти еще была свежа игра ученицы знаменитого Брюшкова. Кто знает, чем обернется это домашнее музицирование.

Скрипач-любитель играл не очень профессионально, но зато увлеченно, с душой и тактом. Рита аккомпанировала легко и умело, чувствовалось, что отец и дочь отдают немало времени совместной игре, и оба испытывают от этого истинное удовольствие. Их настроение конечно сразу же передавалось слушателям. После вальса прозвучала незнакомая Ефиму пьеса для скрипки.

– Ну, как, Ефим Моисеевич, годимся мы на что-нибудь?
– спросил старый Шмурак, предвидя похвалу.

Ефиму и притворяться не пришлось.

– Замечательно, - сказал он взволнованно.

Рита благодарно улыбнулась. Рива Исааковна одними глазами сказала: «Ну, что я говорила?». Наум Израилевич ободренно изрек:

– Спасибо вам, юноша, за комплимент... Слышишь, Риточка, если такой человек нас похвалил, значит, и вправду мы кое-что умеем. А раз так, давай покажем дорогому гостю наш коронный номер.
– Скрипач загадочно посмотрел на Ефима.
– Знаете что?.. Э! Не будем, Риточка, объявлять, начнем. Еврей не может не знать этой мелодии. Если он еврей.

И верно, с первых же звуков Ефим узнал грустную, протяжную, хватающую за душу мелодию. Он слышал ее много раз в детстве в исполнении талантливого местечкового скрипача-самоучки, бедняка из бедняков, нищего из нищих, одинокого Хаим-Лейбо. Его избушка стояла неподалеку от дома Сегалов. Частенько, весной и летом, из раскрытых окошек хаим-лейбовой хатки лились звуки этой душераздирающей музыки, неизменно исторгавшей слезы из глаз матери маленького Фимки. Да и сам он в те минуты безотчетно волновался...

Вот и сейчас, опустив голову, с закрытыми глазами, слушал он песню без слов, вопль отчаянной жалобы Всевышнему, мольбы о ниспослании несчастному роду Израилеву, волею злого рока рассеянному по всей Земле, гонимому и нещадно истребляемому - спасения и исхода на землю обетованную.

«Плач Израиля». Наверно, ни один народ на Земле не сложил такой бездонно печальной песни. И немудрено: какой еще народ, некогда изгнанный со своей родины, веками блуждает по белу свету, преследуемый, избиваемый, униженный.

До самой глубины души ранили Ефима надрывные звуки «Плача Израиля». Он достал из кармана платок, стараясь незаметным движением осушить увлажнившиеся глаза.

«Плач Израиля». Ефим живо припомнил свое детство, которое пришлось на время кровавого разгула на Украине петлюровцев, махновцев, гайдамаков, прочих крупных и мелких банд. И все резали, резали, резали евреев. В этом нескончаемом разбое Сегалы уцелели не иначе как величайшим чудом. Видно, Господь Бог внял жарким мольбам матери Ефима и его фанатично верующего деда, раба Иосифа.