Его искали, а он нашелся

Изящная и хрупкая, как и у всех крыланов, чьи кости, подобно птицам, очень легкие и ломкие, ладонь схватилась за пышущее Солнцем лезвие и с хрустом его сжала. Вспышка Неба неизмеримой мощи и такая же вспышка Солнца едва не выжгла Джуниору глаза, а когда он проморгался все было кончено. Оземь падают обломки шпаги и гвардейцу, несмотря на шум битвы, крики раненных и проклятия умирающих, кажется, будто он слышит тонкий перезвон падающей стали.

Бретер висит в воздухе, взятый за горло Девой, половина лица которой лишь молча плачет, а вторая улыбается самой сладкой улыбкой, настолько сладкой, что даже изверг бы вздрогнул, особенно если из низа их иерархии. Обессиленный и поломанный во всех местах парень, часть маски которого тоже отломилась, растеряв сияние синевы, падает у ног Девы, что сама склоняется, нависая над жертвой и, скалясь в безумной страсти, впивается руками в тело жертвы, прямо в плоть, до крови и мяса.

Джуниор в ужасе, наведенном и чуждом, осознает, понимает лишь потому, что Дева сама об этом кричит, рыдает без единого слова, но с наслаждением рассказывая забавную с ее точки зрения историю. Историю о том, что каждый убитый адепт ее излюбленного плана, познает покой небесный совсем иным способом, что ее руки могут отнять этот покой, забрать у побежденных их Небо. Чтобы первая стала сильнее, чтобы клеймо ее стало крепче, чтобы стены узилища ее стали несокрушимее, а вторая, чтобы смеялась и танцевала на давно уже забытой надежде, от которой не то что осколков, пыли и той не осталось.

В зал входит все больше и больше клейменных, подтягиваются изверги и еще живые культисты, проламывает себе дыру в стене заключенный в мучительные латы гигант, заканчивает смывать со стен и земли последние частички защитных чар Речной Властелин (как назвали его ребята из тактиков). Рядом с гигантом ступает хозяин всех Клейменных, выглядя, может, и мелко, но отнюдь не невзрачно - пышущая дурной мощью тварь страшна настолько, что у Джуниора замирает сердце, а артефакты один за другим выгорают, не давая ему раствориться в приносимом тварью флере.

Невольно он оборачивается к Деве, трусливо предпочтя не смотреть на ее хозяина, но не отрывая взгляд от ее развлечения, словно все-таки завороженный, потерявший волю. Ее руки уже в грудной клетке окровавленного парня, который кажется таким молодым... Мысль о количестве молодящих эликсиров, выпитых бретером, так никуда и не уходит, пока Джуниор пытается убедить себя, что если он сейчас будет лежать, молчать, не шевелиться, то его не заметят, пропустят, что он еще поживет хоть немного.

Бретер умирал.

Хуже, чем умирал.

Но в последний миг, когда Дева дала ему немного свободы, почти закончив забирать себе все то, что могла от своей жертвы взять, когда она пожелала насладиться последним его воплем, отчаянным криком теряющего Небо мученика, бешеным проклятием, просьбой, мольбой или чем-то еще, таким сладким для второй и мучительным для первой, он поступил иначе. Не атаковал, не попытался убежать или хотя бы призвать свою силу, дабы убить собственную суть самому, чтобы не отдавать ее клейменной в руки.

В последний миг он схватил ее ладони, - твердые будто сталь, неостановимые и невероятно сильные, - будто бы вонзая их еще глубже, к самому своему сердцу, а после протягивает ладонь к склонившемуся над ним лицу, плачущему и смеющемуся, лишь едва-едва его касаясь. И вместо крика, вместо последней попытки уязвить хотя бы словом, если не делом, он вкладывает все, что еще имеет, - а сил у него, разогнанного смертельной порцией зелий, хватало, - все, что знает, что успел понять в эти часы, в своей последней битве... все это он отдает простым словам, последней фразе, в которую он буквально вкладывает душу.

– Прощаю Вас и отпускаю.

Вложи он все свои силы, даже будь он полностью свежим и готовым к бою, не сумел бы задеть Деву, не осилил бы оставить на теле ее даже царапины. Но вот слова, сказанные искренне, от всего гаснущего сердца... слова эти были чем-то иным, радикально отличающимся от всего, что привыкла отражать ее защита.

Дева отшатнулась, будто не коснулись ее, а хлестко ударили, будто не рукою, а раскаленной сталью. Хотя куда там для ее защиты обычная сталь, какой бы горячей она ни была? Это касание, оставившее на идеально чистой и мраморно-белоснежной коже маленькую кровавую капельку, оно словно затронуло что-то другое, скрытое под кожей, под нерушимым слоем Синевы, под самым ее Клеймом. Что-то давно забытое, не ясное и, казалось бы, невозможное.

Половина лица ее принимает вид чистейшего шока, раскрывая затянутый похотливой поволокой глаз в выражении неверия, столь же чистого, как самая прозрачная родниковая вода, как чиста синева покорного ей Неба. Но это вторая половина, та, что стоит у руля, что принимает решения, что творит паутину пыток и мучений для половины второй. Тюремщица так и не понимает, не успевает осознать, потому что первая часть, истинная и, в гордыне столь же могучей, как могуча жестокость Мастера Клейма, не сломленная до конца, впервые за века и века поменялась.

Все еще текут слезы, но это другие слезы, наполненные не мукой, но облегчением. Наполненные тем, что тоже есть частью природы каждого адепта Небес.

Покоем.

Свободой.

Искуплением.

Изверг могуч, а его скорость реакции оставит далеко позади почти любого из тех, кто привык самому быть воплощением скорости. Он бы легко успел, сумел бы помешать, перехватить, заморочить, разрушить план всего лишь человека, даже не нажившего сотни лет. Если бы он не желал видеть, пожалуй, излюбленное свое зрелище. Если бы он не вынужден был управлять всей сворой своих вернейших псов, благодаря множеству подвернувшихся пленных расширившейся и разросшейся в несколько раз. Если бы он, прекрасно зная о подобном трюке, хоть на один короткий миг заставил себя поверить в то, что такой исход вообще возможен.

Первая получила краткий миг свободы воли и действий. Шансов на спасение у нее не имелось, ведь сил и умений ее ненавистного хозяина с лихвой хватит для того, чтобы вернуть кандалы на место, ведь никуда не делось ни клеймо на ее душе, ни лишь чуточку отброшенная в сторону вторая. Все, что сумел подарить ей глупый человек, так это краткий миг надежды, за которым следует еще большее отчаяние, когда и эта надежда, восставшая из праха, вновь в прах обратится.

У нее не было шансов, но, подобно очень многим личностям сравнимых характеров и мировоззрения, личностей, достигших всего того, чем она и привлекла на свою душу посланников Пекла, личностей, сумевших доказать миру, доказать самим себе, что они всего лишь Герои своей истории... подобно всем им она привыкла игнорировать невозможное. И никакие века мучений, страшнее которых даже извергу будет сложновато вообразить, ни одна из неисчислимого множества сводящих с ума оргий, так и не сумели погасить ее волю. Могли бы, очень даже могли, но изверги сами не захотели терять такую сладкую игрушку.

Если бы она не была повернута к Старшему над Клейменными спиною, укрытая собственными крыльями будто одеялом, он бы увидел зрелище, какое не видел ранее никогда, зрелище, свидетелей которому, возможно, уже давно не осталось под Небом этого мира. Дева улыбнулась, обеими половинами лица улыбнулась, закрыла глаза и позвала Небеса, отдавая им себя так, как не успела отдать в тот злополучный день, когда ее клеймили.

Большую часть успевшей проникнуть в парк мелочи, неважно были это другие клейменные или рядовые изверги, буквально испарило, но даже людям досталось преизрядно, заставив немногих знающих едва ли не в штаны гадить. Потому что изверги это страшно, мерзко, ужасно, кошмарно и вообще так плохо, что хуже не придумаешь, но мало есть на свете тех, кого оставит равнодушным это ощущение. Чувство того, что где-то рядом, в считанных шагах от тебя отдает душу плану, добровольно и с радостью, подлинная Героиня, настолько же древняя, насколько она была сильной.