Экс на миллион

— Мы все в восхищении от твоей решимости, Американец. Как четко ты все спланировал в Москве! Продумал все детали. Среди нас нет специалиста твоего уровня. Ты нужен нам, нужен революции.

— Вы, ребята, не видите берегов, товарищ Анатолий. Вам кровушку пролить, как водички попить.

— А как иначе? Столько наших погибло. На баррикадах, на улицах, зарубленными казаками, забитыми насмерть в участках, в пересыльных тюрьмах. Столько сошло в могилу от туберкулёза, заразившись в камерах. Столько матерей лишились своих детей. Как это можно забыть? Когда я начинаю перечислять имена павших товарищей, иногда не могу продолжать… Сам срываюсь, и люди, меня слушающие, заходятся в рыданьях. Это война, Американец. Это война!

Что мне ему сказать? Остановитесь, и никто больше не умрет? Или напомнить ему, что это он — тот, кто отправляет на смерть молодых? Бессмысленный довод. Он считает себя командиром, которому люди доверили свои жизни. А, значит, и право имеет посылать других умирать. И кого тут винить? Быть может, тех, кто льет яд в умы молодежи, сидя в венской пивной или в парижском кафе? Фанатики идеи, которая отчего-то дала такие жуткие всходы в этой несчастной стране. Уже в нескольких поколениях. И не видно конца. А эти, у власти? Неужели нельзя найти выход? Тоже на крови помешались, на своем праве разговаривать с улицей на языке пулеметов. Был бы Ленин столь непоколебим, если бы не повесили его старшего брата? Моего-то не повесили. У меня в этом мире вообще нет никого, кроме моих парней. Если бы кого-то из них убили, я бы не отправился стрелять в случайного губернатора и не потащил бы за собой на баррикаду толпу потенциальных смертников. Я бы прикончил того, кто конкретно был бы виноват. И он точно от меня бы не ушел.

— Это не моя война, товарищ!

Медведь резко затормозил на ходу. Обернул ко мне разгоряченное лицо.

— Не твоя?

— Нет!

— Рано или поздно ты поймешь. Даже если уедешь за границу. Родина позовет. Ты поймешь, что стал дезертиром.

Я рассмеялся ему в лицо.

— Что ты понимаешь в дезертирстве? Забыл мою старую кличку?

— Вот именно. Ты — Солдат. И ты нам нужен.

Ну что с ним поделать?

— Да! Да! — с жаром продолжил он. — Когда стреляли в рабочих год назад — здесь, на этих улицах, даже на этом канале, разве можно было стерпеть? Когда в Москве штыками добивали железнодорожников? Солдаты… — презрительно протянул. — Такие же крестьяне и рабочие, как мы… Палачи! Но мы отомстим! Новый министр внутренних дел Столыпин! Знаешь, что он задумал? Казнить всех, кто против режима, военно-полевым судом!

«Да-да-да, ты-то какое отношение имеешь к народу, ась? Молоток или косу в руках держал? Только и можешь: пошел вон!»

— Мы его взорвем!

— Кого?

— Столыпина. Он поселился на Елагином острове. Вот его дом мы и поднимем на воздух среди бела дня.

— С семьей? С детишками? С посетителями?

Товарищ Анатолий равнодушно пожал плечами.

«Бобр ты вокурвовленный, а не Медведь! — подумал я, заводясь. — Зачем мне рассказал? Хочешь замазать? Думаешь, мне деваться некуда? Мол, доносить не побежишь, милок. Ты теперь с нами завязан навсегда. Москва нас связала. Рыбный переулок».

— Пойдем еще пива выпьем, — успокаивающе предложил мой спутник, показав на рекламу портерной в 83-м доме. — Пойдем, пойдем, не ершись.

Он затянул меня в полуподвал и усадил за столик у углового окна. Посмотрел на часы.

— Я…

— Подожди, Американец. Еще пара минут. Долго мы шли, чуть не опоздали.

— Куда?

— Подожди. Сам все увидишь. Просто смотри в окно.

Я посмотрел. Набережная с гранитными столбиками, ажурными решетками и чахлыми деревцами, защищенными невысоким, туго стянутым в пакет штакетником. Канал. Стройка. Оба берега соединяли однопролетным деревянным пешеходным мостом. Блоки с откосами уже собрали. Шла доделка. Неказисто выходило. Не по-питерски с его великолепными мостами. От нового сооружения, как я видел из окна, вглубь квартала уходил переулок. Перекресток бойкий. Народу шлялось немало.

— Не понимаю, — честно признался. — Дело в переулке?

— Фонарный? Переулок веселый. Злачное местечко. Баня, бордели. Но дело не в них.

На набережной показалась группа конных жандармов. За ней следовала закрытая карета.

— 14–30, — прокомментировал Медведь. — По нечетным дням в половине третьего, точно, как по расписанию, мимо этого переулка проезжает карета из питерской таможни на Гутуевском острове в губернское казначейство на Казначейской улице. Везет таможенные сборы. По четным — в половине двенадцатого.

— И вы хотите ее бомбануть, — догадался я.

Медведь меня понял иначе.

— А какой еще вариант? Бросим бомбы. Карета набекрень. Перевозчики денег контужены. У жандармов лошади понесут. Две группы — от моста и из переулка открывают огонь на подавление. Шум, дым, прохожие бегут. Мы баулы с денежками — цап! И разбежались.

— И куча трупов штатских.

— Придумай лучше! Ты сможешь, я знаю.

— Так не действуют даже гангстеры в Америке!

— Не знаю, кто такие гангстеры, но такая акция вполне нам по силам.

— Без меня. Ты слышал мой принцип: без крови. А здесь без нее не выйдет.

— Повторюсь еще раз. Ты! Нам! Нужен!

В ярких красках представил себе кадр из фильма: бьющиеся на брусчатке лошади в крови, разорванная на части карета, сорванная вывеска «Пиво. Портер. Ледъ», осколки стекла, вопли пострадавших, контуженные инкассаторы, которых добивают из маузеров максималисты…

— Прощай, Медведь!

Резко отодвинулся от стола и вышел из портерной, не оглядываясь. Лишь в голове вертелось одно, как на граммофонной пластинке с заевшей иглой: пошёл, ты! Пошёл на…!

Замер на мгновение перевести дух. Печальный звук шарманки из соседнего двора-колодца истаивал в наползавшем с реки весеннем тумане.

[1] Гамбеттовский ключ — один из популярных шифров, использовавшихся революционным подпольем.

[2] По первому гудку рабочие вставали, по второму выходили из дома на работу, а по третьему должны были занять рабочие места.

Глава 19

Оборотень в эполетах

Великий пост так или иначе смирял гордыню огромного многоконфессионального города, утихомиривал буйство его многочисленных обитателей. Не до конца, конечно, но в воздухе витало некое отрезвление. Бога еще не изгнали с невских берегов. В домах избегали скоромного, чаще посещались церкви, не проводились публичные гуляния, не устраивались общественные развлечения. Интеллигенция, понятное дело, плевать хотела за запреты, продолжала банкетировать по поводу и без. Рабочие продолжали митинговать и бастовать. Прочий же простой люд и солидная публика подчинился религиозным запретам и с нетерпением ждал шестой недели, Вербной — краткой отдушины в великопостном унынии.

В эти дни на Конногвардейском бульваре устраивали рынок — многочисленные балаганы, торгующие всем, что могло тронуть сердце невзыскательной детворы, преимущественно, разного рода поделками. И, конечно, веточками распустившейся вербы — милого символа весны. Атмосфера на этих базарах была сродни карнавальной, проказливой.

Мы с парнями, то бишь, с братьями Блюм (ха-ха!), немного потолкались на Вербе, как в народе прозвали главное весеннее торжище. Чуть не оглохли от бесчисленных дуделок-свиристелок. И отправились на другой конец города, на Петроградскую сторону к Народному дому императора Николая II, вокруг которого в Александровском парке, по слухам, установили аттракционы, а главное, в котором демонстрировали синема. Ни Изя, ни Ося «фильму» ни разу не видели, но очень хотелось. До нервной дрожи.

— Будет вам фильма, будущие звезды Голливуда! — пообещал я.

— Босс, а что такое Голливуд?

Задумался. А не поспешил ли я с названием? Когда, интересно, появился или появится город грез на калифорнийских холмах? Впрочем, скоро все сами узнаем. В моих наполеоновских планах Лос-Анджелес стоял вторым пунктом после Нью-Йорка. Нет, третьим. Вторым будет Детройт и мистер Форд. У меня на него большие надежды.

И ведь не так долго осталось до осуществления мечты. С перегонкой денег я почти закончил. Уже ознакомился с вариантами трансатлантического броска. Поскольку до «Титаника» еще нескоро, можно без опаски вступить на борт лайнера, отплывающего к берегам обетованным. Только никак не мог решить, то ли трястись на поезде до Гавра, то ли добраться морем до Гамбурга. Как выяснилось, конкуренция на рынке пассажироперевозок через океан была бешеной, межгосударственной — только выбирай, что твоей душеньке угодно. Хочешь дешевые билеты, хочешь суперкомфорт, хочешь — корабль с «Голубой лентой Атлантики».[1]