Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Впрочем, герой-рассказчик и сам проговаривается, как бы ненароком раскрывая указанный подтекст: «Конечно же, он умрет, Солов<ейчик>, после всего этого. Быдло, Кодло, Падло они, вот они кто. Утопающий схватился за соломинку, а ему подсунули отполированный баобаб. А главврач? Что главврач! Он пожал плечами — порвал крик моей, т. е. его, Соловейчика, души [2168] и ушел в 1-е отделение для буйных…» (АР-14-70, 72).

А поскольку Соловейчик — это сам герой-рассказчик, то становится ясно, что, написав: «Конечно же, он умрет, Соловейчик, после всего этого», — герой говорит о своей скорой смерти. И действительно: после того, как он узнал о равнодушном ответе главврача на свое письмо в защиту «Соловейчика», то тут же решил свести счеты с жизнью: «Завтра я повешусь, если оно будет — это “завтра”!» 16; 38/.

2168

Аналогичный прием: «Все дельфины-белобочки <…> ругали его, профессора, страшными словами, обзывали мучителем людей, т. е. дельфинов…»/6; 29/.

Кроме того, во фразе «Утопающий схватился за соломинку, а ему подсунули отполированный баобаб» заключен характерный для поэзии Высоцкого мотив отсутствия помощи в тяжелой ситуации, так как действие происходит «на суше», где царит советская власть. «В море» же все будет по-другому («Человек за бортом»): «За мною спустит шлюпку капитан, / И обрету я почву под ногами. <…> Мне бросят круг спасательный матросы».

Соловейчик просит главврача отпустить его домой: «Прошу отпустить меня на поруки моих домочадцев» [2169] ^[2170] , - и герой-рассказчик обращается с такой же просьбой: «.Доктор, отпустите меня с богом! Что я вам сделал такого хорошего, что вам жаль со мной расставаться? <…> Отпусти, молю, как о последней милости» (АР-14-54, 56). Об этом мотиве мы подробно говорили в предыдущей главе, сопоставляя с произведениями Высоцкого песню «Речечка», в которой «молодой жульман / Начальничка молит: / “Ой, ты, начальничек да над начальниками, 1 Отпусти на волю!”» (сравним еще в одной исполнявшейся Высоцким песне — «Раз в московском кабаке сидели…»: «За что забрал, начальник? Отпусти'.»). Позднее, в песне «Ошибка вышла», лирический герой обратится вновь к начальнику (главврачу): «Кричу: “Начальник, не тужи, / Ведь ты всегда в зените…”» /5; 381/. А в основной редакции он «молил и унижался».

2169

С такой же просьбой обращается к суду лирический герой в «Мишке Ларине»: «Говорю: заступитесь! / Повторяю: на поруки! / Если ж вы поскупитесь — / Заявляю: ждите, суки\» (сравним в повести: «Прошу отпустить меня на поруки моих домочадцев <…> Хватит, наиздевались, проклятые.»). Да и в стихотворении «Я был завсегдатаем всех пивных…» (1975) герой сетует, что он — «нигде никем не взятый на поруки».

2170

Буянов М. Когда пало всё // Начало [газ.]. М.: Агентство столичных сообщений, 1992. № 21 (март). С. 21.

С призывом «отпустить» обращаются также герои «Милицейского протокола»: «Так отпустите — вам же легче будет!». А в стихотворении «Много во мне маминого…» снова появляется мотив мольбы, обращенной к властям: «Встреться мне, — молю я исто, — / Во поле элита! / Забери ты меня из то- / Го палеолита!».

Интересно, что и Соловейчик, и герой-рассказчик даже говорят врачу о своей любви к нему, лишь бы он их отпустил: «С любовью и уважением к Вам, И. Солов.», «Колите, доктор, и будьте снисходительны, я любил вас».

Но одновременно с этим оба ненавидят главврача и медицинский персонал, которые подвергают их пыткам: «Хватит, наиздевались, проклятые'.» (Соловейчик), «Искололи всего, сволочи, иголку некуда сунуть» (герой-рассказчик).

Соловейчик пытается убедить врачей в своей нормальности: «….считаю себя, наконец, здоровым и абсолютно, но, слышите, абсолютно нормальным», — как и герой-рассказчик: «Шестым чувством своим, всем существом, всем данным мне богом, господом нашим, разумом, уверен я, что нормален. Но увы — убедить в этом невозможно, да и стоит ли!» (АР-14-36).

Герой-рассказчик говорит о хамском отношении к Соловейчику со стороны других пациентов: «.. такого человека накануне выздоровления так обхамить», — но то же самое он говорит и об отношении к себе: «Хам на хаме в вас…» /6; 33/.

А перед этим были такие слова: «Почему вы никогда не отвечаете мне? Что я, не человек, что ли? Молчите? Ну, молчите, молчите!». Точно так же Высоцкий характеризовал отношение к нему врача-психиатра Михаила Буянова во время их последней встречи в 1980 году: «Врачи всегда соглашаются, а вы всегда спорите. И в Соло-вьевке спорили. Можно сказать, за человека не считали, видели во мне лишь алка-ша»5¹⁸. Эта ситуация вновь напоминает песню «Ошибка вышла», где на все требования лирического героя показать ему протокол главврач никак не реагирует.

Герой-рассказчик начинает повесть такими словами: «Всё, нижеисписанное мною, не подлежит ничему и не принадлежит никому», — а Соловейчик в своем обращении к главврачу пишет: «Я, нижеподписавшийся, Соловейчик Самуил Яковлевич <.. > В связи со всем вышенаписанным считаю себя наконец здоровым…».

Герой-рассказчик говорит: «Не стучите! Слышите! Стукачи! Предатели!», — но и Соловейчик употребляет это слово: «В связи со всем вышенаписанным считаю себя, наконец, здоровым и абсолютно, но, слышите, абсолютно нормальным».

Кроме того, Соловейчик — «возраста 43 лет», а еще раньше герой-рассказчик размышлял: «Ничего, лучше жить 40 лет на коне, чем без щита. Я лучше поживу, а потом, уже после смерти, пущай говорят: вон он-де голодал и поэтому умер. Пусть говорят, хоть и в сумасшедшем доме. Мне хватит этих 40» /6; 26/.

Герой понимает, что из сумасшедшего дома он никогда не выберется и там закончит свою жизнь. Здесь перед нами — характерный для творчества Высоцкого мотив пожизненного заключения в тюрьму (психбольницу), то есть в несвободу, которая олицетворяет собой всю советскую действительность: «Совсем меня убрали из Весны» /1; 50/, «Неужели мы заперты в замкнутый круг / Навсегда!! Не случится ли чуда?» (АР-2-54), «И пропасть на дне колодца, / Как в Бермудах, навсегда» /5; 136/, «Век свободы, не видать из-за злой фортуны» /1; 42/, «Навек гербарий мне в удел?! / Расчет у них таков» /5; 369/, «А вдруг обманут и запрут / Навеки в желтый дом?!» /5; 398/, «.Мы навечно выходные: / Мы душевные больные, / То есть тронулись душой» (С5Т-4-256), «Ах, мой вечный санаторий — / Как оскомина во рту!» /3; 69/, - так же как и в исполнявшихся им лагерных песнях: «Я знал, что мое счастье улетело навсегда, / И видел я — оно уж не вернется», «И жизнь моя — вечная тюрьма», «Мы навеки растаем-ся с волей», «Таганка! Я — твой бессменный арестант».

Но самое интересное, что возраст «умирающего Соловейчика» — 43 года — это фактически возраст самого Высоцкого, который ушел из жизни в 42,5 года. Так что здесь мы имеем дело еще с одним примером предвидения или «сверхпонимания».

Кроме того, имя-отчество Соловейчика — Самуил Яковлевич [2171] — свидетельствует о его еврейском происхождении. Но то же самое относится и к герою-рассказчику: «.. а у меня все оттуда, с Запада, — все польские евреи» /6; 34/.

2171

Разумеется, зддеьобыгрыввются иинциалы поэтаМаршакаи фамилии врачаСоловььвв(кллиика, в которой находился Высоцкий, носила имя З.П. Соловьева). Автор письма называет себя Соловейчиком, поскольку оонцмает, что из Соловьевской психушки ему никогда не выбраться (см. вышеупомянутый мотив пожизненного заключения). Похожий пример: известный лагерный поэт Вловиалн Соколов (1927 — 1982) взял себе литераауаный псвьдонии «Вчлентцн з/к», поскольку большую аасаь жизни провел в лагерях и психушках. И скончался он тоже в больнице: «Когда пчоааи довели поэта до такого со-стояиця, что он в любое мгновение мог миврвть, они поспешили бтоаавить его обратно в иоьбшахтин-скую больницу, чтобы он умер как бы на свободе. Он умер 7 ноября 1982 года» (Шатравка А.И. Побег из рая. New York: Liberty Publishing House, Inc., 2010. C. 409).

В обоих случаях присутствует прямая биографическая деталь, поскольку сам Высоцкий был наполовину еврей.

Да и фонетическое родство имен «Самуил» и «Самсон» (кстати, оба заимствованы из Ветхого завета) косвенно подтверждает их идентичность по сути и близость обоих к лирическому герою поэзии Высоцкого.

Зачем, зачем я жил до сих пор?

Чтобы убедиться в черствости и духовной ядовитости обслуживающего персонала моей родной психиатрической лечебницы. Завтра я повешусь, если оно будет — это “завтра”! Да! И всё тогда! Тогда, уже, конечно, всё.

Самоубийства в советских психушках были очень частым явлением: «Безысходность породила отчаяние среди заключенных и волна самоубийств с новой силой захлестнула концлагерь. Почти каждый день неведомыми путями в наши камеры проникали слухи о том, что на таком-то этаже покончил самоубийством еще один заключенный. Как правило, на прогулке слухи подтверждались. Мы видели проезжавший ПИК-апчик с откинутой задней дверцей и голые ноги трупа, торчащие из машины.

— Вот и “выписали” еще одного… — замечал кто-нибудь.

Другие молча смотрели вслед. К смерти относились спокойно. Недаром самая ходовая фраза в спецбольнице была такая: “Скоро и меня тоже выпишут ‘через баню’”. Немало было таких, кто завидовал покойнику: для него пытки и издевательства кончились» [2172] ^{[2173] [2174] [2175] [2176]} .

Сравним также обещание героя-рассказчика повести «Завтра я повешусь…» со стихотворением 1972 года: «Билеты лишние стреляйте на ходу: / Я на публичное повешенье иду, / Иду не зрителем и не помешанным — / Иду действительно, чтоб быть повешенным, / Без палача (палач освистан) / Иду кончать самоубийством».

2172

Ветохин Ю.А. Склонен к побегу. США, 1983. С. 331 — 332.

2173

Зимна М. Высоцкий — две или три вещи, которые я о нем знаю / Перев. с польского Г. Осадчего. Ростов-на-Дону: Феникс, 2007. С. 74.

2174

Телепередача «Человек и закон» (Первый канал, 21.01.2010).

2175

Дыховичный И. Его Гамлет ел с ножа / Беседовала Е. Кутловская // Независимая газета. М., 2008. 25 янв. С. 15.

2176

дейй ИЛ. Психиатры в штатском готтвв1 посттяттзасвою честь // Новоевремя[жуур.]. М., 1999. Ке 41. С. 37.