Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

Я вчера много работал! Прошу не будить! Никогда. Засыпаю насовсем.

Эту мысль Высоцкий высказывает и в стихах: «Так прошу, не будите меня поутру — / Не проснусь по гудку и сирене» /3; 57/, «Ах, как нам хочется, как всем нам хочется / Не умереть, а именно уснуть» /4; 153/, «Но он не мертв, он усыплен, разбужен будет он / Через века — дремли пока, великий Кокильон!» /4; 144, 373/.

Как вы можете тут читать? Тут думать надо, а не читать. Читать надо в трамвае и в метро. Но там толкают. Так везде толкают.

Этот мотив разовьется в стихотворении «Разговор в трамвае» (первая редакция

— 1968): «Граждане, зачем толкаетесь?», — о метафоричности которого мы говорили в предыдущей главе (с. 458 — 461, 466, 467), — и в песне «Не волнуйтесь!» (1969): «Кто-то вякнул в трамвае на Пресне <…> “Ах, не тот?!” — и толкают локтями, / И сидят на коленях в такси». Сравним еще с одной песней: «А здесь, на суше, встречный пешеход / Наступит, оттолкнет и убежит» /3; 399/.

— А вы знаете?! Я ведь начальник Галактики. Это очень, очень много. А вы, ну что вы?

— А я начальник Вселенной.

— Этого не может быть: Галактика — это и есть Вселенная. А тут не может быть двух начальников одновременно.

— Извините, я позвоню домой… Мария! Это я! Что же ты? Да? А кефир? — я не могу без кефира, все кругом смеются, что я без кефира, а я без кефира! Жду!.. Так вы утверждаете, что Галактика и Вселенная — одно и то же. Позвольте заметить вам, что это не так. Это все равно что ну… Галактика — это только завтрак, зато Вселенная — это много завтраков, обедов и ужинов в течение неограниченного времени. И я начальник всего этого, так что, прошу вас, отойдите и не мешайте. Меня ждут дела.

Весь этот диалог Высоцкий подслушал во время своего очередного пребывания в Соловьевке летом 1969 года, о чем стало известно из рассказа Анатолия Васильева, который вместе со своими коллегами по Театру на Таганке, актрисами Татьяной Лукьяновой и Татьяной Иваненко, отвозил Высоцкого в больницу: «А где-то дня через четыре, что ли, пошел его навестить. Выскакивает веселый человек Вовка, ну такой — немножко зеленоватый, бледноватый, но глаз у него хороший, и начинает рассказывать байки, которые он записывает там за людьми, которые лежат вокруг. <.. > “Представляешь, ходят два человека и на полном серьезе говорят: ‘Подождите, Вы же не правы, как Вы можете быть директором Вселенной, если я директор Галактики? Не может быть два директора’. Тот говорит: ‘Подождите, милый человек. Вы же директор Галактики, а Вселенная — это несколько Галактик. Вполне можете быть директором Галактики’”. Он за ними, значит. И ходят, очень серьезно, обстоятельно обсуждают, без тени юмора. И очень логично, главное. И каждый день. Закончится время отдыха, можно выйти в коридор — те уже ходят: “Нет, давайте вернемся, послушайте: как же Вы можете быть директором Галактики. Выскочил, чтобы никто не слышал из психов, и начал мне рассказывать» [2179] ^[2180] .

2179

Интервью Анатолия Васильева Ларисе Симаковой, 16.10.1991 (расшифровка из архива А.А. Красноперова, г. Ижевск).

2180

Васильев А. Сосед по гримерке // «Всё не так, ребята…»: Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег. М.: ACT: Редакция Елены Шубиной, 2017. С. 250.

Приведем также более позднюю версию воспоминаний Анатолия Васильева (2015): «Утром отвезли его в “Соловьевку”, клинику где-то в районе Шаболовки.

Дней через пять поехал его навестить. Вышел — бледноватый, но поразительно веселый! В руках — исписанные листочки. “Слушай, тут такие типари, такие истории!” И начал рассказывать эти истории. Особенно запомнилась вот эта. По коридору неспешно прохаживаются два величавых господина и ведут высоконаучный диалог: “Как же вы, Петр Иванович, можете быть директором Галактики, если я являюсь директором Вселенной, а Галактика ведь входит в состав Вселенной. Так? Но во Вселенной не могут быть два директора!” — “Нет, нет, нет, Григорий Иванович! Вы, конечно, являетесь директором Вселенной. Но Вселенная включает в себя множество Галактик. Так вот, директором нашей Галактики являюсь я!”. — “Но позвольте, Петр Иванович, совокупность всех существующих в природе миров…”.

И так далее, до бесконечности»^²⁸.

Обратим внимание, что в повести герой-рассказчик прерывает свой диалог с неизвестным оппонентом по поводу Галактики и Вселенной: «Извините, я позвоню домой… Мария! Это я!…».

Тут же вспоминается написанная через год песня «Ноль семь», где Высоцкий уже от своего лица, без всяких масок, скажет: «Здравствуй, это я!».

Кроме того, имя «Мария» ассоциировалось у него с Мариной Влади. Обратимся к воспоминаниям Марии Кубаревой о ее встрече с поэтом в июле 1974 года: «…у меня всё вертелась мысль об автографе. “Владимир Семенович, автограф у вас можно попросить?” — “Как вас зовут?” — “Мария”. — “Это мое любимое имя — Мария, Марина. .”» [2181] ^{[2182] [2183]} А осенью 1967 года была написана «Антиклерикальная песня», где лирический герой обращался к своей жене: «Я к Марии с предложеньем…».

2181

Кубарева М.

Венгерский автограф Высоцкого // Белорусские страницы-4. Владимир Высоцкий. Воспоминания. Архивные материалы. Минск, 2001. С. 28.

2182

Сравним в «Дельфинах и психах»: «Внизу 1-е отделение, а там буйные, нам туда не надо» /6; 33/. Что же касается обращения Высоцкого к санитарам: «Братцы, только не в первое отделение!», — то оно напоминает песню «Ошибка вышла», где лирический герой просит врачей: «Мол, братцы, дайте я прочту… / В ответ мне: “На, остынь!”» /5; 393/. А в первое отделение угрожали перевести и лирического героя в песне «Про сумасшедший дом» (1965): «Бывают психи с норовом: их лечат — морят голодом, / И врач сказал, что и меня туда переведут. <.. > И не носите передач — всё буйные сожрут» /1; 453/.

2183

Цит. по: Гурский Н. Дом печали. Встреча с Владимиром Высоцким (2003) // Ьйр:/Лу «уиг. к1о-иЬП-ng.ru/page/page.php?pgid=47

Очередное пребывание Высоцкого в клинике им. Соловьева датируется концом ноября 1969 года. Именно тогда с ним встретился 22-летний выпускник Московского электромеханического техникума им. Л.Б. Красина Николай Гурский: «Я взглянул в коридор — по нему решительной походкой рассерженного главврача в нашу сторону шел Владимир Высоцкий. В том конце коридора, откуда он шел, располагались процедурный кабинет и кабинет дежурного врача. Я ответил Володе Мацу: “Вон он идет”. Высоцкий остановился в трех метрах от нас у лавки возле дверного проема палаты № 1 (дверей в палатах не было) и заговорил с сидящими на ней мужиками. Володя Мац переспросил меня, не разыгрываю ли я его, и после моего отрицательного ответа ринулся к мужикам — захотел прикоснуться к Высоцкому. Я тогда знал многие песни Высоцкого наизусть — я не учил их, они сами навсегда ложились в чистые ячейки моей молодой тогда и свежей памяти. Я не знаю больше никого из своих знакомых, кто бы с таким же восхищением относился в те времена к песням Владимира Высоцкого. Но я почему-то не побежал к нему. <.. >

В тот вечер Высоцкий взял у одного из мужиков нашей палаты металлический колпачок от авторучки, обжал его под четырехгранник, отомкнул дверь из нашего отделения на лестницу и сбежал. Но дело было уже после восьми вечера, и оба выхода с территории больницы в город были закрыты на замок. А высота забора — три метра. Владимира Высоцкого поймали. И привели уже не в наше третье, как его называли — санаторное — отделение, а в первое, находившееся двумя этажами ниже, — к настоящим психам. Кто-то из мужиков потом, после отбоя, сказал, что слышал с лестничной площадки, как кричал Высоцкий, когда его тащили санитары: “Братцы, только не в первое отделение! Только не в первое!”5³⁰. Но его затащили в первое. <…> На следующий день кто-то приехал из театра и под расписку забрал Высоцкого из больницы»^³¹.

Возвращаясь к повести «Дельфины и психи», отметим интересный прием, используемый в строке: «Пишу латынью, потому что английского не знаю…» /6; 25/. А понять его можно только в контексте «Песни студентов-археологов» (1965), где о главном герое — археологе Феде — сказано: «При этом так ругался по латыни, / Что скифы эти корчились в гробах».

Безумству храбрых поем мы песню. А просто безумству — нет <…> Например, такую:

Ничего не знаю, Ничего не вижу, Ничего никому не скажу — Ча-ча-ча.

Нет! Это один свидетель в протоколе так написал, а его на пятнадцать суток за политическое хулиганство.

Позднее эта формула перейдет в «Лекцию о международном положении, прочитанную своим сокамерникам человеком, осужденным на пятнадцать суток за мелкое хулиганство» (1979), в которой ролевой персонаж является авторской маской.

В самом начале разбираемого фрагмента говорилось о безумстве храбрых-. «Безумству храбрых поем мы песню. А просто безумству — нет».

Здесь содержится буквальное заимствование из революционной «Песни о Соколе» (1895) Максима Горького: «Безумству храбрых поем мы песню!».

Исходя из личностного подтекста повести, можно заключить, что речь идет об аналоге лирического мы, а значит, герой-рассказчик имеет в виду и себя. Таким образом, безумство храбрых характеризует здесь всех тех, кто протестует или борется с советским режимом (родственный мотив встречается в черновиках стихотворения «Ах, дороги узкие!», где речь идет о варшавском восстании 1944 года против фашистских оккупантов: «А вот опять прямое попаданье. / Эй, в горле ком, смотри — не удави! / Безумное варшавское восстанье / В безумной польской истинной крови»; АР-14166). Поэтому в другом медицинском произведении — «Письме с Канатчиковой дачи» — герои сетуют: «Настоящих буйных мало — / Вот и нету вожаков». То есть речь идет о людях, которые сознательно бунтуют против существующего режима в стране.