Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект

То же самое повторится несколько лет спустя с ролью Глеба Жеглова. Как вспоминали братья Вайнеры: «Нас часто спрашивают — почему в кино Жеглов оказался мягче, человечнее, чем в романе? Ответ прост: при всей любви к своему романному персонажу Володя не мог просто “сфотографировать” его, он вдохнул в него черты собственной личности, а значит, и присущей ему мягкости, человечности. Например, обсуждая один из заключительных эпизодов фильма — побег Левченко, — Высоцкий сказал горько:

— Не могу я, как у вас в романе, хладнокровно, да еще “с озорной улыбкой” (была такая ремарка) убить человека в пяти шагах… В крайнем случае, меня должно что-то к этому вынудить… Давайте думать…

И сам же предложил:

— Если побег Левченко будет реальным… Ну, если через секунду он скроется — тогда мой выстрел будет хоть как-то оправдан… А то получаюсь я каким-то “вологодским” из собственной песни: “шаг в сторону конвой считает за побег, стреляет без предупреждения”.

Так и сняли, как предложил Володя…»33.

Как видим, в обоих случаях (с фон Кореном и Жегловым) Высоцкий воспринимал своих персонажей настолько личностно, что отождествлял их с самим собой: «Ну, что же я такой мерзавец?! Вот я всё время готов слабых людей уничтожить, вроде, так сказать, какой-то фашист», «Не могу я, как у вас в романе, хладнокровно, да еще “с озорной улыбкой” убить человека в пяти шагах…» и т. д.

А что касается Ивана Рябого из «Хозяина тайги», то для него Высоцкий даже написал песню «На реке ль на озере…», главный герой которой наделяется чертами лирического героя из других произведений: «Он тоже не совсем уж плохой, хотя он, в общем, докатывается до преступления. Он, например, искренне любит девушку. Я пытался показать и то, и другое в его характере. А мы снимали это на реке Мане в Сибири под Красноярском. Потом в Дивногорске на Красноярской ГЭС все эти съемки проходили. <.. > И там бригадиром этих сплавщиков был такой человек с рябым лицом. И я очень много взял от него. Так что если роль получилась, то пятьдесят процентов это на его совести, потому что я у него чему-то научился. Его манере разговаривать с людьми, его чувству собственного достоинства, силе какой-то. Но только он был человек положительный, а вот мой Рябой — подмоченный. И я режиссера попросил даже, чтобы он назвал моего персонажа, фамилию ему дал Иван Рябой» [2623] ^[2624] .

2623

Концерт в Усть-Каменогорском строительно-дорожном институте, 14.10.1970.

2624

Цит. по фонограмме интервью А. Гусеву для журнала «Спортивная жизнь России» в антракте спектакля «Гамлет» (Театр на Таганке, ноябрь 1976).

Вообще применительно к актерской игры Высоцкого имеется одно его важное признание — о том, что в большинстве случаев он старается играть самого себя (это же относится и к его многочисленным «ролевым» песням): «Я никогда не подчиняю себя никакой роли, никакой песне. Я никогда не играю каких-то других людей. Мне интересно немного пожить другой жизнью, но меня всегда интересует в той или иной роли присутствие личности. Значительная личность. А какой он — хромой, косой, слабый, с таким голосом или с таким, — это меня меньше всего интересует. Я не очень люблю просто играть роль ради роли. Поэтому когда есть синтез роли с песней, тогда мне интересно»3⁵.

***

Если вернуться к стихам, то легко заметить, что лирический герой Высоцкого все время стремится избавиться от своего двойника: «Но тот, который во мне сидит, / Изрядно мне надоел» («Песня самолета-истребителя», 1968), «Я от себя бежал, как от чахотки» («Я уехал в Магадан», 1968), «Оторвите меня от меня!» («Я скольжу по коричневой пленке…», 1969), «Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе, / И силюсь разорваться на куски» («Я не успел», 1973; эпиграф), «Дразня врагов, я не кончаю / С собой в побеге от себя» («Мне скулы от досады сводит…», 1979).

Но если в конце 60-х годов он был уверен в победе: «И поборю раздвоенную личность, / И не мое мое второе “я”!» (АР-4-138), — то к концу 1970-х придет понимание, что все бесполезно, поскольку его второе «я» слилось с первым в единое целое: «Он не двойник и не второе “я”, / Все объясненья выглядят дурацки, — / Он плоть и кровь — дурная кровь моя, — / Такое не приснится и Стругацким» («Меня опять ударило в озноб…», 1979).

Речь идет о двух повестях братьев Стругацких: 1) «Понедельник начинается в субботу (Сказка для научных работников младшего возраста)» (М.: Детская литература, 1965), в которой фигурирует «двуликий Янус» — директор НИИЧАВО Янус Полу-эктович Невструев (не исключено, что Высоцкий позаимствовал отсюда и фамилию для своей героини в «Романе о девочках» — Тамары Полуэктовой); 2) «Дело об убийстве, или отель “У погибшего альпиниста”» (Юность. 1970. №№ 9 — 11). Один из персонажей этой повести — Хинкус — закутанный в шубу «жилистый остролицый типчик лет тридцати пяти», «ходатай по делам несовершеннолетних», а в действительности — «опасный гангстер, маньяк и убийца, известный в преступных кругах под кличкой Филин», то есть фактически тот же самый «мохнатый злобный жлоб с мозолистыми, цепкими руками». Кстати, эпитет «жилистый» будет упомянут в 1979 году и самим Высоцким: «Мы бдительны — мы тайн не разболтаем: / Они — в надежных, жилистых руках». А его администратор Валерий Янклович датирует стихотворение «Меня опять ударило в озноб…» июлем 1980-го: «В эти дни Володя еще работал… Пишет “Меня опять ударило в озноб”, начинает дорабатывать второй “Аэрофлот”… Еще до “Гамлета” [то есть до последнего исполнения этой роли 18 июля 1980 года. — Я.К.] он написал “Грусть моя…” — это его последнее поэтическое произведение. Я говорю это с полной убежденностью. Стихи “И снизу лед…” Володя привез весной из Венеции» [2625] ^{[2626] [2627]} . Если так, то стихотворение «Меня опять ударило в озноб…» родилось после просмотра фильма «Отель “У погибшего альпиниста”» (Таллинфильм, 1979), снятого по повести Стругацких (премьера в Москве состоялась 14 июня 1980 года).

2625

Перевозчиков В.К. Правда смертного часа: Владимир Высоцкий, год 1980-й. М.: Сампо, 1998. С. 163.

2626

Добра! 2012. С. 140.

2627

Вполне вероятно, что Высоцкому было знакомо стихотворение Бориса Чичибабина «Клянусь на знамени веселом» (1959), в котором также встречается мотив «власть во мне»: «А в нас самих, труслив и хищен, / Не дух ли сталинский таится, / Когда мы истины не ищем, / А только нового боимся? / Я на неправду чертом ринусь, / Не уступлю в бою со старым, / Но как тут быть, когда внутри нас / Не умер Сталин?» Вспомним заодно популярную песню на стихи Льва Ошанина «Ленин всегда с тобой» (1955): «Ленин в твоей весне, / В каждом счастливом дне, / Ленин в тебе и во мне».

В этом стихотворении произошло «срастание» лирического героя со своим двойником, чего он постоянно опасался, и поэтому теперь все его попытки «убежать» ни к чему не приводят, а избавиться от двойника можно, лишь убив и себя: «Я в глотку, в вены яд себе вгоняю — / Пусть жрет, пусть сдохнет — я перехитрил!». Такая ситуация уже была предвосхищена в «Песне самолета-истребителя»: когда убивают «того, который во мне сидит», погибает и сам герой: «Но что это, что? Я — в глубоком пике, / И выйти никак не могу!».

Примечательно, что в песне «Про второе “я”» лирический герой высказывает два взаимоисключающих намерения: «Я воссоединю две половины / Моей больной раздвоенной души!». И тут же следом: «Искореню, похороню, зарою, — / Очищусь, ничего не скрою я! / Мне чуждо это ё-мое второе, — / Нет, это не мое второе “я”!». Одно из двух: либо ты «воссоединяешь две половины» и, таким образом, становишься цельной личностью, либо уничтожаешь одну из них, а значит — себя, что в итоге и произойдет в стихотворении «Меня опять ударило в озноб…».

Тема негативного двойничества разрабатывается также в стихотворении «Дурацкий сон, как кистенем…» (1971), которое необходимо сопоставить с «Меня опять ударило в озноб…». В этом стихотворении вновь встретится эпитет дурацкий, но уже в форме наречия: «Все объясненья выглядят дурацки». И если здесь герой говорит: «Такое не приснится и Стругацким», — то и раннее стихотворение начинается с упоминания дурного сна: «Дурацкий сон, как кистенем…».

Если в первом случае лирическому герою «противно, как во сне, / В котором продал» /3; 315/, то во втором он говорит: «И всех продам гуртом и в одиночку».

В первом случае герой «трусйл и трусил. <…> Мне было стыдно, как во сне, / В котором струсил», и в черновиках второго представлена такая же характеристика двойника: «Он мелочен, расчетлив и труслив» /5; 550/. Такое же сходство наблюдается в следующих цитатах: «А я и не подозревал / В себе такое. <…> Я перед сильным лебезил, / Пред злобным гнулся» = «Во мне живет мохнатый злобный жлоб»; «А слабых мучил» = «И стану я расчетлив и жесток».

В обоих произведениях герой стремится разделаться со своими врагами: «Ударю я не как во сне — / Упруго» (АР-8-69) = «Я в глотку, в вены яд себе вгоняю», — несмотря на то, что его бросает в дрожь: «Я вымыл руки — он [сон] в спине / Холодной дрожью» = «Меня опять ударило в озноб», — как в черновиках «Баньки по-белому» (1968): «Ох, знобит меня в бане от прошлого» з^?, - где героя ударило в озноб от былой веры в Сталина, который живет внутри него, в том числе в виде татуировки на телеЗ⁸; в стихотворении «Я скольжу по коричневой пленке…» (1969): «Я проснусь — липкий пот и знобит» (здесь предвосхищена смысловая связка «сон — озноб» из стихотворения «Дурацкий сон…»; а «липкий пот» упоминается и в черновиках «Горной лирической», 1969: «.. Что слабость липкую я смог / В себе убить»; АР-2-60); и в черновиках «Диагноза» (1976): «Мне сердечное светило улыбнулося с портрета, / И меня заколотило, зазнобило от стыда» (АР-11-50).