Это было у моря

Из этого была сделана ткань жизни — той самой, что у него никогда не было с момента, как умерла Ленор. Было страшно жестоко попробовать все это на вкус — и потом лишиться этого добровольно и, скорее всего, навсегда. Хотелось выть. Вместо этого, он запустил ей руки в волосы — эти дурацкие черные космы — поцеловал в макушку. Она чуть-чуть пахла краской — резкий, странный запах — и еще чем-то смутно знакомым, что он никак не мог поймать — что-то, связанное с морем, неприятно связанное.

Он было уже собирался задать ей пару вопросов — когда она повернулась и, по своему обыкновению, пропустив свои руки под его, вцепившись теплыми ладонями в его плечи, встав на цыпочки, потянулась к нему за поцелуем. От ощущения ее обнаженной груди, коснувшейся его тела, все вопросы тут же куда-то ушли — нет, это она должна была что-то забыть — а что в итоге получается? Он, как мальчик, уже ничего не соображает от одного ее приближения. А она меж тем шла дальше — с каждым разом смелея и сводя его с ума. Одной рукой обнимала его за шею — ее роста на это едва хватало — а второй…

— Не надо этого делать. Что ты себе придумала? Если ты будешь продолжать, мы и до кровати не доберемся. Слишком долгое воздержание, Пташка, не идет на пользу. От меня не будет никакого проку — а ты начинаешь меня пугать…

— Это я делаю — пугаю тебя? Мне кажется, в любви нет правил. Я делаю то, что приятно мне — и приятно тебе, нет? По крайней мере, так должно быть. Я так устала поступать так, как от меня ждут — а я хочу забыть про них про всех. Пусть себе остаются за порогом, пока мы с тобой внутри — им пристало. А здесь нас будет только двое. Так будет честно. А еще — все, что за дверью, растворяется, когда мы просто вместе. Как сейчас. Это же так незамысловато, а ты говоришь — пугаю. Ты видишь — я вся пред тобой — какая есть. И нет ничего, никого более. Я не хочу тебя пугать. Я хочу сделать тебя счастливым. Если ты хотя бы чуть-чуть мне доверяешь — позволь мне попробовать. Я так мало знаю — и тебе, наверное, смешно. Но ты не смей смеяться — и не смей от меня прятаться. Потому что все, что я делаю, или сделаю — искренне. Потом, когда-нибудь — если нас разведет жизнь, и тебе придет в голову усомниться во мне или в моих чувствах — ты вспомнишь это наше время — то, что у нас не успели отнять — и поймешь, что хотя бы доля правды во всем этом была… И еще — я только начинаю путь — а ты для меня как карта — если ты будешь подсказывать или тушеваться, хорошенький из меня выйдет путешественник. Лучше тогда и не начинать… Просто дай мне свободу действий, не переспрашивая, не смущаясь — это как тот рисунок… Я карандаш — ты бумага, ладно? Давай хотя бы попробуем?

Возразить на это было трудно. Пташка-иезуит, соблазняющая не только телом и речами, но немыслимой, кристальной искренностью. Он дал ей полную свободу действий — и тут же об этом пожалел — но не было моментов честнее и нежнее, чем все то, что ей пришло в эту бесшабашную голову проделать с ним. И когда Сандор завис где-то в уже знакомой ему точке между небом и преисподней: небом — потому что куда он мог еще упасть, держа ее в объятьях — и пеклом, что ждало его за то, что он эти объятья допустил — когда он в редкие моменты долетал до затерянного в небытии островка рассудка, все спрашивал себя — смогла ли Пташка отключиться от реальности, как заставила забыться его самого? И только потом, глянув ей в глаза он понял — забвение, как и взлет и падение — тоже было одно на двоих.

========== IX ==========

No, I know what you said

But that doesn’t mean that I understand

And you don’t know what I meant by that

But it’s sweet that you tried

That you’re on my side

If you were my head

You’d know where it hurts

You’d clean up the dirt

If you were my head

I would be heard

As close, as close as we’ll get

We touch and it’s gone

I must have been wrong when I thought

Everything melts in us

Though sometimes it does

If you were my head

You’d know where it hurts

You’d clean up the dirt

If you were my head

I would be heard

No, I’ll never be you

But I don’t need to

As long as you love me like you

If you were my head

You’d know where it hurts

You’d clean up the dirt

And I would be heard

If you were my head

You’d know where it hurts

You’d clean up the dirt

If you were my head

I would be heard

K’s Choice My Head

Она кое-как дотащилась до коридора, что вел в холл. Теперь надо было пройти насквозь, через плотоядно чавкающие двери — в серую туманную улицу — в черном, в бесцветном — пробудившись от кошмара — или наоборот, заснувши? Затишье, царящее в помещении, добивало Сансу — ей хотелось как-то это нарушить — потому что в тишине в ее голове продолжали звучать ядовитые речи ее супруга, все больше проникая в и так воспаленные, усталые мозги: «Ну объясни мне ты, дорогая, как можно не заметить такого рода вещи, как располосованные запястья у любимой женщины?» Санса в отчаянии глянула на руки — обе кисти были словно расчерчены тонким черным маркером: три полосы на одной — восемь на другой. Дурацкая краска въелась в заживающие рубцы и, видимо, впечаталась туда уже навечно, как варварская татуировка. Теперь не надо было и денег копить на салон — само получилось… Санса истерически захихикала и, испугавшись неприятного звука, зажала рот ладонью. Боги, что же такое?

Она сползла по стене — идти вперед было невмоготу. Карман жгла коробочка с кольцом — надо было его сразу выбросить, но Санса не могла этого сделать. Почему-то Алейна не желала сотрудничать, ушла в тень, оставив Сансу наедине с ее проблемами. Алейна бы знала, что делать — она не стала бы прогибаться под Бейлиша — еще и потому, что обладала той чертой, которой обделили Сансу — у нее на все был готов ответ, словно был заранее подвешен на языке. Но Алейна ушла. Бейлиш был только ее, Сансиной, проблемой — ее наградой за все те гадости и слабость, что она допустила. Теперь смотри правде в глаза, Пташка. Тебе придется разбираться с этим самой.

Санса достала из заднего кармана газету, что оставил ей Петир, развернула, начала читать. На первой странице зияла странным образом четкая фотография, хоть и в черно-белом варианте. «Юное дарование находит свою вторую половину». Джоффри слащаво улыбается темноволосой — по крайней мере, так казалось на фотографии — миловидной девушке, держащей его под руку. Вокруг знакомые лица: Серсея с самой парадной из ее улыбок на красивом холодном лице, Роберт, схваченный вполоборота, с бокалом в руке, Мирцелла, одетая во взрослое платье и оттого кажущаяся почти ровесницей Сансы. Ее старая знакомая Оленна в черном платье до пола, субтильная, но с прямой осанкой и вечной лукавой улыбкой — смотрит на внучку. За ее спиной — двое юношей, чертами лиц смутно напоминающие новую невесту Джоффри: один коротко стриженый, другой — с пышными длинными кудрями, оба красивы, благообразны, уместны. Ничто не портит общий коленкор — все на своих местах, как шахматные фигуры перед началом битвы — королевы, притягивающие больше взглядов, чем «юные половины» — белая и черная, зрелость и старость, вокруг — верная свита. Кто первый на вылет? Мужья, дети, внуки? А ведь на месте одной из пешек могла быть и она, Санса. А вместо миловидных юношей — ее собственные братья, сестра…

Нет, этого быть не могло. Их пустили в расход сразу — чтобы у нее, у Сансы, было побольше за душой. И теперь эта напрасная жертва насытит только вот того персонажа, стоящего боком — такого неприметного в дальнем углу. Не пешку — но игрока, того, кто двигает фигурами. И они — и Сандор, и Санса — тоже на этой доске, просто в тени, ждут своей очереди на выход. Их извлекут изящным жестом, когда комбинация будет такова, что в них возникнет нужда. Как это все было мерзко…

Санса вытерла нос, перелистнула страницу. Скандал в одном из столичных подпольных борделей, где застукали известного политика — «дом терпимости» был ликвидирован, а политик ушел в отставку — скучно — что там дальше?

Вот оно. Криминальная хроника, на девятой странице. А тут сразу две вещи: небольшая статья под названием: «Жертвы августа: кошмар на побережье» и ее собственная физиономия в конце колонки, там, где располагались объявления о без вести пропавших. Она глупо улыбается со школьной прошлогодней фотографии, волосы еще длинные, распущенные по плечам по случаю фотосъемки — неудивительно, что никто еще ее не сцапал. Санса уныло посмотрела на себя годичной давности, и ей пришло в голову, что теперь у нее нет ничего общего с этой умильно улыбающейся в кадр ломакой. От той девочки ничего не осталось — никто ее никогда не найдет. Она сама бы не смогла, даже если бы хотела. Да и нужно ли?

Теперь оставалась статья. Жгущая ей душу, мерзкая, лживая писанина.

Тут все излагалось суше — это вам не гламурная хроника. Две смерти, две предполагаемые жертвы — почерк один и тот же, множественные повреждения, сексуальное насилие в обоих случаях. Старшую девушку еще и пытались побрить наголо, оттяпав половину скальпа. Имя предполагаемого убийцы — его уже окрестили «тень в овраге» — по местонахождению найденных тел жертв — пока не названо, группа местных следователей под руководством столичного эксперта работает над раскрытием преступления. Следующая предполагаемая жертва: пропавшая без вести дочь скоропостижно скончавшегося год назад крупного северного бизнесмена. Это о ней. Возможно, похищена с целью выкупа, остается шанс, что еще жива…