Это было у моря

После того, как «сеанс» заканчивался, он отвозил или, что бывало чаще, отводил ее домой пешком. Разговоров они оба избегали, по большей части по ее вине — по крайней мере так казалось самой Сансе. На любой вопрос, даже самый невинный, она автоматически начинала огрызаться, в процессе ловя себя на мысли, что не понимает, что говорит и, главное — зачем она это говорит. Чем больше времени проходило, тем отчетливее она начинала понимать, что весь этот стеб является реакцией на то, что она сама про себя называла «временным сближением». Это случалось каждый раз во время ее срывов на берегу или в полях. Там она уже не помнила ни обид, ни того, что ей до судорог болезненны и неприятны его прикосновения, живо напоминавшие о том, что он с ней сотворил в то утро. Когда он провожал ее или вел на место сеанса, Санса делала все, чтобы не идти с ним в один ряд: либо отставала, либо? наоборот? убегала вперед. Никаких контактов. Никаких возможностей, даже самых мельчайших шансов на этот контакт. Она думала, что он будет злиться или заискивать, искать прощения, особенно после того утра, но ничем таким и не пахло. Сандор вел себя так, словно и не было ничего — никакого унижения, никакого насилия.

Но оба они знали, что оно было, и понятия не имели, что с этим теперь делать. Камень был брошен и лежал на дне мутной реки, которая кишмя кишела крокодилами. Кому-то надо было нырнуть и вытащить злополучный булыжник, но, чтобы справиться с крокодилами, надо было самому стать монстром. Так что Санса храбрилась, точила зубы и избегала прикосновений.

Во время «сеансов» она была вынуждена принимать его помощь, мириться с его присутствием и прикосновениями: это был вымученный, но необходимый компромисс. Когда она согласилась на этот эксперимент (по совести, вот это и было настоящим насилием над ней, а не мерзкая сценка в спальне) приняла и то, что Сандор станет ее ассистентом или, даже лучше сказать, проводником на этом пути.

По дороге обнаружилось, что в процессе «терапии» Санса умудрялась странным образом абстрагироваться от произошедшего в ту ночь в доме Клигана, так же как и он сам отодвинул в сторону свою обиду на ее идиотский уход весной. На этом узком и тесном пятачке им некуда было деваться друг от друга — и они вынуждены были стоять вплотную, чтобы не рухнуть в бездну. Вернее, рухнула бы она, а он либо стал бы по привычке ее держать, либо отпустил бы, либо упал бы вместе с ней. Так что выбор, по совести сказать, был невелик. Санса принимала его помощь и терпела его близость, пока вдруг не поняла, что в процессе их прогулок она перестала смотреть на Сандора с сегодняшней — отчужденной и озлобленной — точки зрения, а начала воспринимать его, как когда-то давно. Она глядела на своего доктора-неофита глазами не Сансы Старк, специалиста по сценографии и прикладной живописи, а с позиции и восприятия Пташки, которую она давно считала вымершим атавизмом, нелепым воспоминанием прошлого, вдруг неожиданно воскресшего и потеснившего ее состоявшееся «я», выбравшись с каких-то чердаков из пыльных глубин памяти.

Санса пожимала про себя плечами. Пташка так Пташка. Так ей было легче. Сандор с этой позиции переставал быть чудовищем, в его присутствии можно было дышать, двигаться. Пташка любила Сандора — это было обязательной составляющей ее сущности, а Санса, частью которой была теперь далекая девочка с берега, училась узнавать и ценить его заново. Рядом с ним ей хотелось стать лучше, а не казаться хуже и даже идти вперед: не назло ему, а ради себя. И отчасти ради него самого. Ей было это почти приятно.

Это не было любовью, нет, но какие-то нити, порванные ее кретинскими жестами и его жестокими уроками, на грани невозможности начали зарастать. Санса снова привыкала к нему, и, замечая, как смотрит на нее этот почти незнакомый ей мужчина, неизвестно зачем помогающий ей после всего, что случилось, видела в его взгляде вечное недоверие ко всему, какое-то немыслимое напряжение, тревогу за нее и порой что-то еще, от чего в голове становилось пусто, а в животе трепыхались не то что бабочки, но целая стая рвущихся прочь птиц. Во время их прогулок и в нем, как заметила Санса, снова загорался тот давно забытый пламень, от которого, на первый взгляд, уже не осталось и следа. В любое другое время Сандор смотрел на нее бесстрастно и спокойно, словно не узнавал: в его темно-серых глазах не было ничего, кроме усталости и безразличия. Это задевало Сансу больше, чем все, что случилось между ними. Из-за этого она сердилась на себя саму по вечерам и, несмотря на всю болезненность ее терапии, каждый день с нетерпением ждала этих их странных встреч.

На пятый день ее «терапевт», видимо, решил сменить тактику, потому что с полем они так и не продвинулись. Он заехал за ней к шести — Санса как раз начала ужинать на терраске — в доме было невыносимо жарко

Вопреки привычке, Сандор зашел во двор и замер, ничего не объясняя, прислонившись к углу дома и терпеливо ожидая, пока она, смущенная его взглядами, ела свой салат с орехами и курицей. В какой-то момент Клиган, видимо, просек, что мешает ей, и, так ничего и не сказав, ушел на злополучный пляж. Санса вопросов ему не задавала. Любые разговоры обычно сводились к пикировкам. Что касается его «терапии» — она предпочитала не вникать. Волшебство срабатывает, если ты не видел его изнутри или в тесном контакте. Это был то же принцип, что и с созданием декораций: вблизи абстракция, сплетение линий и цветовых пятен, издалека — равнины, чащи и причудливые замки. Похоже, это была ее последняя надежда на хотя бы частичный возврат к природе. Надо ли это ей было — Санса не была уверена. Но попробовать было можно. Очередная ступень вверх — если переборет себя, станет сильнее. И свободнее.

Санса, неторопливо дожевывая латук, чувствовала запах его сигареты, доносящийся с берега, и ловила себя на мысли, что впервые за много дней ей было удивительно спокойно: сиди себе на крыльце, вытянув ноги, и ни о чем не думай — есть кто-то, кто мог подумать и за нее. Ни выясняловка, ни споры, ни даже секс не имели ко всему этому никакого отношения. Просто покой и гармония — то самое замершее время. Если бы его можно было остановить, она бы выбрала этот момент.

Тогда она внезапно поняла, что же именно смущало ее во всех этих «приручи пространство» — подсознательно Санса боялась, что, излечившись от страхов, она избавится и от последней привязки к собственной юности — и от тонкой, уже местами размахрившейся нити, что еще тянулась от нее к Сандору. Или наоборот: от него к ней — кто знает.

Доев салат, она поставила миску на крыльцо и медленно добрела до кипарисовой рощицы. Дальше ноги уже не шли. Она остановилась, цепляясь непослушными руками за колючие душистые ветви. Два шага, чтобы увидеть знакомый силуэт. Всего два — и даже их она сделать не могла.

— Что ты там копошишься, как сурок в кустах? Иди сюда. Можешь?

— Не могу.

— Плохо.

Он вышел из-за куста жимолости, закрывавшего от нее берег. Протянул ей руку.

— А если так?

— Не знаю. Наверное, тоже.

— Попробуй. Держись и закрой глаза. И отпусти, ради всего святого, этот куст! Ты в нем уже дырку проковыряла! Давай, на счет три.

Санса зажмурилась, оторвалась от шершавого ствола дерева и шагнула на голос, вытянув руку. Зацепилась своими холодными пальцами за его теплые. Так было проще. И все равно — как стоять на проволоке. Только с разницей, что кто-то тебя держит и не дает упасть.

— Хорошо, Пташка. Не впивайся в меня когтями — я все же не загребучий кипарис. Ты продержалась полторы минуты. Откроешь глаза?

— Нет. Уведи меня отсюда. Во рту пересохло, — Санса облизнула потрескавшиеся от неровного дыхания губы. Сандор обнял ее за плечи — спокойно, не как бывший любовник или жаждущий встречи поклонник. Скорее, как брат или как врач. Довел до крыльца, там отпустил — опять же без надрыва, без тоски, без сожаления.

Эти моменты странного интима возникали между ними только в процессе терапии и там же заканчивались. Все остальное время они продолжали пикироваться и колючиться: кто на что горазд. Волшебство не длилось вечно — возможно, в этом и была суть магии момента.

Он не открывал ей дверь в машину, не напоминал о том, что надо пристегнуться: это делал возмущенный компьютер на панели управления, пищавший так мерзко, что Санса натягивала на себя злополучный ремень безопасности — что угодно, только заткнись!

— Почему ты приехал раньше? Сегодня же пятница! Винишко забродило? Какой день жара…

Сандор покосился на нее с подозрением, как и все последнее время, проверяя, серьезно она или опять стебется. Тут он явно не угадал и нехотя ответил: