Это было у моря

— Тогда поехали, мисс. Вот, и дождь перестал. Так вы отлично дойдете. Или мне все же вас отвезти до гостиницы?

— Нет-нет, мне хочется прогуляться. Честное слово, у меня все хорошо.

— Да, мисс, похоже вам лучше. Вы согрелись?

— Да, конечно.

«Я не согрелась. Я просто смирилась с холодом. Теперь он — мой единственный любовник. Его не надо упрашивать, соблазнять, обманывать. Он приходит сам — и нежно обнимает за плечи. Дует в затылок — и тот покрывается мурашками. Он целует в пересохшие губы — и мое дыхание становится прерывистым и настолько горячим, что изо рта идет пар… Теперь я принадлежу ему».

Служащий конюшни добросил Сансу до развилки и высадил там. Она махнула ему на прощание — он просигналил ей фарами и тронул машину в сторону шоссе. Вот и ее привычная дорога. Теперь она может идти по ней одна. Должна идти по ней одна. Сегодня и не попылишь.

Первые две недели Санса мечтала, что однажды Пес заболеет — ну, или напьется — и не пойдет ее провожать. Тогда она, вместо того, чтобы сразу идти в гостиницу, дойдет до сельского магазинчика, купит себе там большой вафельный рожок с мороженым. Например, с малиновым. Или с вишневым. А потом пойдет обратно по закатной дороге и будет вдоволь пылить босыми ногами, и капать сладкими растаявшими сливками на дорогу, облизывать липкие пальцы — дорога длинная и мороженое, конечно, растает… И не надо будет заботиться о том, кто на нее как смотрит, или наоборот — не смотрит, не волноваться о своих манерах, лифчиках, майках, взглядах. Можно будет просто стать самой собой. Без условностей, без приличий.

Сансе так надоело держать себя все время в узде — неудивительно, что из этого вышла такая истерика. Она никогда не находилась так долго среди людей, в обществе которых ей приходилось носить почти все время защитный непробиваемый корсет — быть замкнутой, молчаливой, трусливой — такой, какой ее желали видеть.

С матерью тоже было непросто — но и с ней Санса никогда не чувствовала себя в таком непрерывном напряжении, даже в ужасный последний год. Это как вместо привычной речи вдруг перейти на месяц на иностранный язык, который ты вроде и знаешь, и готовишь себя к мысли, что все будет просто, спокойно и без проблем. Но на третий день ты начинаешь видеть сны на чужом языке, а к пятому перестаешь проговаривать свои самые важные мысли про себя на ночь — на чужом языке все кажется чуть-чуть фальшивым и несет в себе совершенно иной смысл — а через неделю, выйдя на балкон, вдруг понимаешь — тебе хочется зажать уши и спрыгнуть вниз — лишь бы не слышать этой чужеродной молвы.

Санса вдруг поняла, что безумно устала, проклятуще и невыносимо утомилась от этого враждебного ей языка, до такой степени, что хотелось выскочить из собственной кожи, убежать, куда глаза глядят, от всех них подальше. От всех. И от него тоже. Клиган стал частью этого кошмара — пожалуй, самой странной ее частью, но от этого не менее пугающей. Все события последних дней вдруг показались Сансе чем-то отталкивающим, даже грязным. Она сама себя замарала.

Боги, как хорошо, что… что они не стали делать следующих шагов. Потому что тогда она бы точно не отмылась. И вопрос был совсем не в факте, не в акте, не в перейденной черте. Дело было в ее ощущении внутри — пока они стояли перед рубежом, но инстинктивно Санса поняла, что, несмотря на все, что она передумала, грань не была перейдена. Потому что, перешагнув эту самую черту, они не смогли бы уже что-то утаивать друг от друга. Он бы не смог лгать ей про этот идиотский брак, а у нее бы не получилось бы скрыть от него свои мятежные мысли, от которых ей так хотелось уйти… Свои сомнения на тему целесообразности их отношений. Свой страх перед тем, что должно случиться, и что непременно бы случилось, не пробеги между ними эта черная кошка в лице планов Серсеи Ланнистер.

Больше же всего Сансу пугали те мысли, что посетили ее в душе, пока она мылась вчера перед сном. Мысли о правдивости того, что она сказала Сандору о своих чувствах. Было мучительно больно даже на секунду задумываться об этом — допуская лишь перед самой собой, что это могло быть неправдой — минутным порывом, вызванным затопившей ее жалостью и желанием как-то его утешить после ее истерики и его исповеди. Когда эти мысли заползали в залитую кромешным сумбуром голову Сансы — она гнала их прочь, потому что страшилась, что они правдивы, и негодовала на себя за то, что усомнилась в первом своем чувстве, и ужасалась тому, что предала его и Сандора даже этой одной мыслью — и не нужно будет никаких слов — он все равно узнает. Потому что грани сотрутся. Рано или поздно, да — и что тогда она сможет предъявить? Сочувствие? Дружбу? Жалость?

Теперь весь этот клубок был не распутан — разрублен, ей же самой. Не надо было терзаться, укорять себя. Все эти мелочи уже не имели значения. Любовь, не любовь — какая разница? Все равно, что было — того уж не вернешь. Сама же это сказала — и в кои-то веки почувствовала, что права.

Беда была в другом — когда Санса на берегу кидала свои гневные обвинения, она даже в самом процессе понимала, что, несмотря на справедливость ее негодования и очевидную надобность высказаться и расставить флажки, все, что она говорила было чудовищно несправедливым, нечестным. Она била по живому и понимала — человек, что стоял там, перед ней, любит ее на самом деле — а она, осознавая это, все равно продолжала истязание, позабыв о своих спрятанных глубоко под всем этим показушным возмущением сомнениях, собственной двуличности… Одно было неизменно — как и вчера, так и сейчас все эти мысли вызывали в душе Сансы жгучий стыд и невыносимую, заставляющую почти складываться пополам боль. Хотя бы теперь ей не надо ни перед кем давать отчет — только перед самой собой.

Санса добрела до гостиницы — в сапогах хлюпало, из носа уже начинало течь. Что же ждет ее в номере? Пугала сама перспектива представить себе расклад сегодняшнего вечера. Она прошла сквозь странно молчаливые сегодня двери — «да, их же чинили», — машинально подумала Санса. Нащупала на шее ключ, что повесила сегодня с утра на цепочку.

От мысли об утренних моментах у Сансы засосало под ложечкой так, что впору было опять заплакать. Прошло. Оставь. Ты сама этого хотела. Желала этого подспудно — потому что нет ее, никакой любви. Как ночной ветерок — подул — запутался в волосах — затуманил голову горьким запахом дальних огней, усталых звезд и призрачных надежд — и полетел себе дальше. Ты проснулась и поняла, что это был лишь сон. Потому тебе понадобились доказательства. Руки на плечах, что держат так больно, на грани обморока и забытья. Зацелованные до трещин губы. Все это отвлекало от мыслей. От тех, страшных, правдивых своей горечью самопризнаний — что все ложь. Она придумала обман, и сама в него поверила. Почти до конца. Почти. И вот случай спас их обоих — так что остаётся только ликовать… Почему же она тогда не радуется?

Санса открыла дверь, напряженная, как натянутая струна. Включила свет — было еще не поздно, но из-за дождя казалось, что уже наступил вечер, и что даже ночь не за горами.

В комнате был идеальный порядок. Ее вещи были все на месте. Белые розы поменяли на чайные. Все окурки, грязные бокалы были убраны. В комнате пахло освежителем воздуха и чуть слабее — хлором из уборных.

Никаких намеков на присутствие в комнате кого-то другого. Вещи Клигана исчезли. Словно не только эти выдуманные чувства — а и сам вчерашний вечер Сансе лишь приснился. Право, а может оно так и есть?

Санса подошла к окну. Вышла на балкон. Небо сияло бледной желтизной, прямо как эти новые розы. У горизонта лениво плыли вылетевшие из чьей-то гигантской подушки три облачка-перышка. Санса подняла голову — прямо над ней едва видным кристаллом зажглась первая робкая звезда. Она села. Хотелось просто сидеть — и смотреть на небо, очистившись от ненужных лживых страстей, терзаний, мыслей. В конце концов, зачем ей это? Она еще пока ребенок. Даже шестнадцати нет. Санса рассеянно облокотилась на столик. Под локтем что-то зашуршало, зацепившись краешком за ткань не высохшей еще рубашки. Она еще не увидела, что там, но ей и не надо было туда смотреть — она уже знала.

«Прости. Уверен, что так будет лучше. Заниматься выясняловкой — еще глупее, чем не говорить ничего. После всего, что сегодня произошло, думаю, смысла в моем тут пребывании нет никакого. Ты — отличная ученица. И сделала свой выбор. Желаю тебе всего наилучшего на избранном пути».

Без подписи.

Санса забрала листок, зашла в комнату, закрыла балкон. Пора лечь спать. Не раздеваясь, она упала на кровать, кое-как стащила сапоги, сбросила мокрые носки и влажные еще бриджи. Спихнула на пол все подушечки, которыми была засыпана кровать. Под подушечками обнаружилась рубашка, в которой Санса проспала всю предыдущую ночь. Она все еще пахла — им…

Санса заснула уже после полуночи, когда луна — полная, с тройным гало вокруг — осветила комнату, не прикрытую занавеской. Подушка, сорочка Сандора — все было насквозь промокшим от ее неиссякаемых слез. Казалось, этот поток должен был когда-то кончиться — но даже во сне Пташка продолжала всхлипывать — и все шла, шла, утопая босыми ногами в белом песке — а лес впереди нее отступал все дальше — пока не скрылся полностью в неразличимой сумрачной дали. Вокруг был лишь мерцающий в странном свете неизвестных звезд песок и серое, спокойное, бескрайнее в своей безмятежности море…