Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Послушал бы Сталин! А ведь Андре Марти обвинял Кольцова в симпатиях к ПОУМ, что в глазах вождя было равносильно предательству и переходу на сторону Троцкого.

Однако Карков-Кольцов не унимается:

«Было там несколько честных людей, которых сбили с толку…»

Послушал бы Сталин! Если Кольцов на докладе в Кремле, стараясь сохранить объективность, сказал хоть сотую долю того, что произнес во время беседы с Робертом Джорданом, то совершенно не удивительно, что вождь не преминул расправиться с ним. Генерал Котов-Эйтингон к тому моменту уже завербовал Каридад и Рамона Меркадеров, прямо объяснив, что в поставленную задачу входит прежде остального убийство Троцкого, а Троцкий и ПОУМ — близнецы-братья. Троцкий ставил на такие организации, как ПОУМ, которые были способны активно сопротивляться сталинскому руководству.

«Была там одна неглупая голова и немного фашистских денег. Очень мало. Бедный ПОУМ. Дураки все-таки…» Это голос Кольцова, трезвый будто бы голос, это его мысли.

Конечно, он их выражал в частных беседах. На страницах испанского репортажа он предстает перед нами непохожим на хемингуэевского двойника. Но Хемингуэй хорошо понял сущность Кольцова, а Кольцов писал, ощущая тяжелое давление цензуры. Хемингуэевский Кольцов больше Кольцов, чем сам Кольцов в «Испанском дневнике». Парадоксально, но факт! Такова сила художественного проникновения в психологический склад человека. Вот, например, фрагментик из кольцовского репортажа в изысканном стиле: «В фашистском газетном оркестре фагот Троцкого исполняет все более ответственные арии». Любопытно, что из всех музыкальных инструментов и голосом, и внешностью Троцкий действительно походил на фагот. Иногда, по мере приближения к аресту и смерти, Кольцов становился злее и неразборчивее: «По другую сторону стоит гитлеровская тирания, бездушное властолюбие итальянского диктатора, троцкистский терроризм, неутомимая хищность японских милитаристов, геббельсовская ненависть к науке и культуре, расовое исступление Штрейхера». Кольцов стандартно помещает «троцкистский терроризм» в эту кашу. Между тем именно рядом с ним готовится террористический акт против Троцкого, и Кольцов очень часто пожимает руки самим террористам. История насмешлива и, несмотря ни на что, продолжает строить козни против тех, кто, зная правду (в данном случае — невиновность ПОУМ и неучастие Троцкого в каких-либо террористических актах), — по политическим и другим соображениям наступает на горло собственной песне, и не может не наступать. История безжалостна — она сплошь и рядом загоняет человека в угол, в тупик, из которого нет выхода. Преступление большевизма состоит еще и в том, что он отрицал подобное коварство истории, порождая у людей неоправданные надежды.

Нин

Но в Испании еще сохранялась надежда. Еще троцкистский ПОУМ — просто бедный, неразумный ПОУМ. Путч закончен, будто бы погибло не очень много интербригадовцев и республиканцев. Однако уже начались расстрелы и политические убийства. Речь Каркова-Кольцова полна фрейдистских проговоров. В репортажах, вышедших в Москве, троцкистские террористы стоят плечом к плечу с гитлеровцами и японскими милитаристами, здесь, в Испании, Роберт Джордан слышит иное:

«…Я послал оттуда (т. е. из Барселоны) телеграмму с описанием этой гнусной организации троцкистских убийц и их подлых фашистских махинаций, но, между нами говоря, это несерьезно, весь этот ПОУМ. Единственным деловым человеком там был Нин. Мы было захватили его, но он у нас ушел из-под рук», — признается Карков-Кольцов.

Послушал бы Сталин о ПОУМ и Нине. Слова Каркова-Кольцова о троцкистах и мне, конечно, лживы. Никуда Андреас Нин не ушел от сталинских агентов. Вождь не желал простить ему ходатайства перед каталонскими властями, чтобы изгнанному из Франции Троцкому разрешили перебраться в Барселону. Подобный шаг обрекал Нина на смерть. Сталин усматривал в появлении Троцкого, прибывшего из соседней страны, покушение на будущую свою власть в Испании. Кроме того, ПОУМ под влиянием Нина выступила против первого московского процесса. И к таким вещам в личных беседах Карков-Кольцов относился без особой жесткости, вполне умеренно. Что же происходило в официозе? «Юманите» печатала статьи Кольцова, разносившего троцкистов и ПОУМ в пух и прах: ПОУМ — сообщница Франко и действует в интересах фашизма. Если бы Карков-Кольцов говорил подобные вещи американскому добровольцу, тот отказался бы слушать. В романе Карков-Кольцов вынужден считаться с правдой и делает это не без удовольствия и присущего ему сдержанного силового кокетства. Карков-Кольцов не в состоянии признать, что талантливый и честный Нин уничтожен. Причины нам ясны. Карков-Кольцов поддерживает распространяемую советскими спецслужбами версию, что Андреас Нин в Париже, в то время как он не покидал Барселоны, где его лично пытал будущий враг Сталина Александр Орлов, игравший в разгроме ПОУМ ведущую роль. Пытки не сломили Нина, он не подписал никаких признаний и вскоре был убит, обвиненный в переходе на сторону Франко. Понятно, что Карков-Кольцов испытывает чувство стыда, так как знает истину, знает, что Нина оклеветали, и прозрачно намекает Роберту Джордану на истинную ситуацию:

«…Мы говорим, что он в Париже. Он вообще очень неплохой малый, но подвержен пагубным политическим заблуждениям».

Послушал бы его Сталин!

Такие проговори, такая двойственность были характерны для гомо советикуса, каким являлся Кольцов. Как элитный гомо советикус, он утверждал в «Юманите» одно, а в личных беседах — если не противоположное, то предлагал значительно более смягченный вариант. Сталин обострял обстановку в Испании. Он не желал там мира. Он стремился к победе любой ценой. И никаких компромиссов!

За волнующимися кулисами бойни

В одной из реплик Каркова-Кольцова есть намек на отношение политического руководства республики к переговорам с франкистами. Касаясь темы связи поумовцев с фашистами, Карков-Кольцов раскрывает Роберту Джордану еще одну тайну:

«А вот брат одного из секретарей республиканского посольства в Париже на прошлой неделе ездил в Сен-Жан-де-Люс и виделся там с людьми из Бургоса».

Действительно, глава правительства Ларго Кабальеро, почему-то не попавший в список Бродского, как его преемник Хуан Негрин, разрешил послу в Париже Луису Аракистану начать обмен мнениями с итальянским послом в Лондоне Дино Гранди и представителем немецких финансовых кругов Ялмаром Шахтом, который через неполный десяток лет очутился на скамье подсудимых в Нюрнберге. Подобные контакты не могли проходить без того, чтобы Леон Блюм и Антони Иден дали на то согласие. Ларго Кабальеро был немедленно отстранен от власти Орловым и под давлением советских спецслужб ушел в отставку. Осведомленные люди утверждали, что на первом этапе переговоров должна была идти речь о выводе итальянских и немецких войск с испанской территории. Это нешуточный факт. За ним стояло очень многое, и прежде остального — возможность реальной борьбы за мир в Европе.

И все-таки недостает сил бросить камень в Кольцова, и подавно — в Эренбурга, которые прекрасно знали эти сложные обстоятельства. Они были загнаны в тупик прошлой жизнью. Они страшились укрепления фашизма на континенте. Они считали, и считали справедливо, что, кроме Сталина, у Гитлера и Муссолини нет серьезного противника. Они не верили ни Невиллу Чемберлену, ни Уинстону Черчиллю, человеку более нетерпимому к Гитлеру, чем кто-либо из англичан, имевших политический вес в обществе. Что бы там ни писал Эренбург, он прекрасно понимал, что гибель Тухачевского, Уборевича, Путны, Эйдемана, Якира и других повлечет за собой уничтожение лучшего офицерского корпуса в мире. До 1935 года Советская армия была самой передовой и боеспособной. Поражение республиканской Испании уплотняло гитлеровский тыл.

Мучительный вопрос

Как бы мы поступили на месте Кольцова и Эренбурга? Бежали бы из Испании, как Джордж Оруэлл? Уехали бы в Америку, как Александр Орлов, превратившись в невозвращенца, чтобы избежать мести коллег — ежовских палачей? Бились бы, как Дуратти, до последнего часа за «коммунисмо либертарио»? Плюнули бы на все, как Генри Миллер, и продолжали бы работать над «Тропиком Козерога», укрывшись в Америке и обсуждая с Сальвадором Дали достоинства картины «Осенний каннибализм»? Да, что делал бы каждый из нас, в том числе и Иосиф Бродский, которого, как мы видим, оцарапала испанская бойня? Он тесно общался с писателем Ле Карре, который работал в английских спецслужбах, и, разумеется, между ним и Бродским шли разговоры о Киме Филби. Можно предположить, что список Бродского составлен и в целом эссе «Коллекционный экземпляр», выпадающее из общего строя его произведений, навеяно беседами о Ле Карре, для которого фамилии Хенкина, Абеля, Меркадера и прочих были привычными по службе в разведке, и к ним он, безусловно, обращался, сплетая интриги в своих шпионских романах. Фамилии Хемингуэя и особенно Эренбурга для него хорошо знакомы и привычны. Судя по произведениям Ле Карре, они не могли вызвать симпатии у бывшего сотрудника английских спецслужб. Возможно, я и ошибаюсь, «Коллекционный экземпляр» есть результат каких-то иных настроений и обстоятельств. Попутно замечу, что Иосиф Бродский узнал о присуждении Нобелевской премии во время дружеского обеда с Ле Карре. Но оставим все это загадочное, политическое и очень часто необъяснимое и возвратимся в северные Афины, которые для некоторых получше и милее туманного Альбиона, особенно в суровую зиму 1951 года.

Тогда, в Томске, я не задавался мучительными вопросами. Я, еще раз пробежав глазами русские листочки из папки «Бухучет», вернул ее Жене.

Постскриптум к этой главе составляет следующее, что подтверждает ранее высказанную мысль: Эренбург не мог заниматься в Испании тем, чем занимался Кольцов, — не мог и не хотел и ограничил деятельность писанием разного рода корреспонденций. Его не устраивали сталинские и ежовские приемы борьбы с фашизмом. Он не считал, что цель оправдывает средства. Когда-нибудь подобный принцип приведет к несчастью. Ему было чуждо стремление к власти. Он всегда оставался верен великому ремеслу литератора

Закруглить тему

Женя уже была в Казахстане, получив туда направление после университета, и узнала о реакции отца на вторую часть «Оттепели» спустя год. Мать ей рассказала подробно, но не сразу.

— Боже! Что с ним творилось! — восклицала Женя. — Боже! Ты не можешь себе это вообразить даже при твоей бурной фантазии. Что с ним творилось, когда он прочел и понял, что написал Эренбург об инженере Сафонове! Я подозреваю, что Эренбург действительно вспомнил о нем и решил, что называется, закруглить тему, закруглить собственное отношение к надоевшему человеку. И опять сохранил фамилию, но лишил имени. Выживший Сафонов-Сафронов мог бы оказаться и другим, но, поднявшись по ступенькам общественной лестницы, став членом партбюро и привыкший к осторожности в профессиональной деятельности, он, безусловно, стал бы таким, каким его вывел Эренбург. А отец шел к такому состоянию прямиком, не с помощью партбюро только что, но он жаждал успеха и социального признания. Он мечтал о славе, настоящей советской славе! Он не хотел писать в стол. Он не хотел, чтобы его вещи лежали безмолвными в могиле стола. Он желал аплодисментов!

Фамилия Сафонова неожиданно всплывает на второй странице. Вот что думает о нем инженер Коротеев, к которому автор «Оттепели» относится с симпатией: «Не нравится мне Сафонов, он туп и завистлив. Инженер он все же неплохой. Конечно, нельзя его сравнить с Соколовским, но свое дело он знает. Трудно ему возразить, когда он говорит, что дисциплина обязательна для всех. Впрочем, он может сказать, что дважды два — четыре, все равно я с ним не соглашусь».

Здесь налицо развитие характера и жизненной позиции Володи Сафонова, выжившего и приспособившегося к условиям сталинской системы. Выживание и само нахождение такого индивидуума, как Сафонов, в недрах социалистического общества сопряжено с неизбежными моральными потерями.