Европа-45. Европа-Запад

У него в руках был рескрипт дуче о его, Марчелло Петаччи, расстреле! Приказ, подписанный Муссолини, со всеми печатями и на официальном бланке.

— Святой Доминик, — еле двигая помертвевшими губами, прошептал Марчелло, — помилуй и спаси меня!

— Что вы скажете теперь? — спросил Швенд, беря бумагу из безвольных рук Марчелло.

Петаччи молчал.

— Вы убедились, что гестапо всемогуще?

Итальянец только всхлипывал.

— Наше могущество простирается даже дальше, чем вы думаете, — продолжал Швенд спокойно и разорвал рескрипт, подписанный Муссолини. Сначала он разорвал надвое, потом начетверо, после этого порвал на мелкие кусочки, сложил их в большую хрустальную пепельницу и зажег маленький костер.

Марчелло, не отрывая взгляда, следил, как горит в прозрачной граненой пепельнице его смерть. Его собственная смерть!

— Такое зрелище приходится наблюдать не часто, а? — словно угадывая его мысли, усмехнулся Швенд.

Лицо Марчелло покрылось красными пятнами. Он возвращался к жизни медленно и неуверенно. Он еще не знал, дарована ли ему жизнь. Страшная бумага, порванная на части, пылала перед его глазами, но не появится ли из черного кармана гестаповца еще более ужасная?

Петаччи рос в государстве, где законы существовали только для того, чтобы имеющие власть ими пренебрегали, а справедливость была заменена произволом. В государстве, где рядовые граждане ежедневно, ежечасно чувствовали, что значит быть битыми без возможности реванша. В государстве, где таланты и заслуги вызывали подозрения и быстрый, беспощадный гнев Муссолини.

Марчелло давно уже сделал для себя вывод, что лучше всего быть безвестным, когда вокруг неистовствует террор. Он никогда не совался туда, где бывала Кларетта, он боялся изысканного общества, поддерживая связи со спекулянтами, менялами с пьяцца Колонна, месяцами пропадал в подозрительных вертепах. Марчелло знал, что даже у невинности нет спасенья, а он ведь был виновен. Он спекулировал краденым золотом, он использовал свою фамилию, как кредитный билет, как дойную корову.

Неужели так неожиданно наступила расплата?

Швенд не спешил. Если человеку случилось умереть, а потом воскреснуть, надо дать ему время почувствовать всю радость воскрешения. На языке коммерсантов это называлось набить цену.

— Вы можете ехать домой, — наконец сказал он Марчелло. — На следующей неделе прошу вас ко мне в гости. Желательно с сестрами. Вам не трудно будет их привезти? О том, что было сегодня, постарайтесь не говорить никому. Будьте уверены, мы узнаем, как только вы где-нибудь обмолвитесь хоть словечком.

Марчелло вышел из комнаты, шатаясь как пьяный.

Сестры Петаччи оказались плохоньким материалом. Мариан действительно была глупа как пробка. От ее болтовни у Швенда заболела голова. Кларетта говорила только о своей любви к дуче. Она пребывала в том состоянии, когда слова порождают чувства. От частого и надоедливого повторения слов о любви к дуче Кларетта и вправду чувствовала к кривоногому «вождю» что-то вроде привязанности. Швенд не стал переубеждать ее. Он попробовал осторожно выведать, знает ли она что-либо о государственных делах своего возлюбленного, однако женщина трещала только об охотах, балах, веселых прогулках и нарядах. И Швенд понял, что с женской половиной Петаччи он только теряет время.

Он взялся за Марчелло.

Марчелло вошел в комнату для курения, держа руки в карманах. Он смотрел на Швенда исподлобья налитыми кровью, как у разъяренного быка, глазами. Посасывая сигару, Швенд спокойно сказал:

— Джентльмен держит руки в карманах только тогда, когда забыл надеть подтяжки.

Петаччи выхватил руки из карманов. Красные, потные, дрожащие руки, из которых одна наверняка сжимала шероховатую ручку пистолета.

— Садитесь, — пригласил Швенд. — Сигару? Сигарету?

Снова сидел молодой Петаччи на турецком диванчике и не мигая смотрел на хищное лицо всемогущего гестаповца, которое плавало в синем сигарном дыму. Швенд сказал:

— Вы будете поставлять нам золото. Это уже решено. Гестапо умеет быть благодарным за услуги. Мы будем платить за каждую унцию золота вдвое больше против существующего курса. Платим валютой. Английскими фунтами, которые котируются сейчас аль-пари. Вы понимаете?

Марчелло глотнул слюну. До сих пор ему платили за золото тоже вдвое больше, но всегда итальянскими лирами, на которые нельзя было купить даже носки. А здесь — английские фунты.

— Мы будем платить вам не за золото, — продолжал Швенд. — Золото мы собираем просто для того, чтобы оно не уплывало за границу. Вы будете получать от нас деньги за информацию. Информацию о дуче.

— О дуче?

— Да. Вы должны следить за каждым шагом Муссолини и немедленно сообщать мне. В это опасное для итальянской нации время мы должны позаботиться о безопасности ее вождя. А это возможно только в том случае, если вокруг него не будет никаких тайн для его искренних друзей — немцев. Вы хорошо знаете, что только немцам дуче обязан сохранением жизни. Кроме того, как любящий брат, вы должны подумать и о Кларетте. Судьба дуче — это судьба Кларетты. Вы должны убедить Кларетту, что ей не следует отпускать вас от себя. Вы найдете необходимые для этого слова. Верно?

— Очевидно, найду.

— Вы будете извещать меня через агентов, которых я вам укажу, по телеграфу и радио. Где бы вы ни были. Что бы с вами ни произошло. И никто, кроме нас двоих, не должен об этом знать.

— Ясно.

— Я должен был бы заставить вас поклясться, однако не сделаю этого. Вы имели возможность убедиться в том, что в наших руках есть вещи посильнее, чем клятва. Верно?

— Да.

— До завтра. Я жду вас для инструкций. Ля риведере.^[32]

— Ля риведере.

ОНИ ШЛИ ВПЕРЕД...

Партизаны шли. Они плавали по грудь в росистых травах, как по морю. И небо, и леса, и горы — все повторялось вокруг них, обращалось, как стрелка на часовом циферблате, и каждые сутки круг их скитаний замыкался, чтобы к утру начаться снова.

Уже шелестели по ночам дожди, монотонные, надоедливые. Утром нельзя было найти ни одной сухой былинки в лесу, чтобы разжечь костер, и партизаны сушили свою промокшую до нитки одежду на солнце, на нещедром солнце немецкой осени.

— Воды хоть залейся, лесу хоть убейся, а хлеба хоть плачь, — смеялся Михаил.

Среди них не было путешественников по профессии, бродяг по призванию. Они роптали на осень, на дождь, на сырость лесов, на хмурое ночное небо. Михаил, чтобы подбодрить упавших духом товарищей, смеялся:

— Предлагаю не обсуждать действия небесной канцелярии. У мусульман запрещено говорить о погоде, потому что это считается критикой аллаха, а он, как известно, безгрешен.

— Пся кошчь! — сразу же лез в драку пан Дулькевич. — Мы ведь не мусульмане!