Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

выводить из всего этого resume, - возразила я.

– Совсем не то вы говорите, - продолжал Достоевский с обычной

нетерпимостью в споре, которая выходит как-то совсем необидною; чувствуется, что это результат не самомнения, а искренней уверенности в изложенной мысли, -

совсем не то: неужели же наша жизнь только и представляет Вронских и

Карениных, это просто не стоило бы жить.

– А Левин, - возразила я вновь, - разве не волнуют его самые

животрепещущие вопросы? Разве не симпатичен он?

– Левин? По-моему, он и Кити глупее всех в романе. Это какой-то

самодур, ровно ничего не сделавший в жизни, а та просто дура. Хорош парень! За

пять минут до свадьбы едет отказываться от невесты, не имея к тому ровно

никаких поводов. Воля ваша, а это даже ненатурально: сомнения возможны, но

чтобы человек попер к невесте с этими сомнениями, - невозможно!

Одну сцену я признаю вполне художественною и правдивою - это смерть

Анны. Я говорю "смерть", так как считаю, что она уже умерла, и не понимаю, к

чему это продолжение романа. Этой сцены я и коснусь только в своем "Дневнике

писателя", и расхвалю ее, а браниться нельзя, хоть и хотелось бы, - сам романист -

некрасиво! {16}

Нетерпимость в споре еще более выказалась у Достоевского, когда речь

как-то нечаянно коснулась национальностей: он находит, что серб, малоросс и т.

д., сочувствующий родному языку, родной литературе, положительно зловредный

член общества, он тормозит работу всеобщего просвещения, всеобщей

великорусской литературы, в которых все спасение, вся надежда {17}. Он

тормозит ход цивилизации, созданной одним великорусским народом, сумевшим

создать величайшее из государств. Один великоросс великодушно и честно

смотрит на все национальности, без всякой злобы и преднамеренности, тогда как

малоросс, например, вечно держит камень за пазухой и не может отнестись к

великороссу иначе, как с враждой.

– Вы говорите, что в Малороссии существует независимость личности, что

взрослый женатый сын выбирается на хозяйство, что на женщину не смотрят, как

на скотину, что часто она орудует в доме, что семья живет особняком. Что ж тут

хорошего: женится сын, обособляется и тотчас делается врагом. Хозяйство

делится по клочкам, интересы идут врозь, - вот вам и начало нищенства. Между

202

тем как великорусская семья представляет собою общинное начало {18}. Что за

беда, если старика уважают в семье. Это не деспот, в нем для семьи

олицетворяется известный идеал, он не потому властвует, что ему так вздумалось,

– нет, он точно выполняет должность, назначенную ему природой, а все остальные

вполне естественно подчиняются ему. Чувствуется близость, общность интересов, разделение труда, и взамен всего этого вы предлагаете обособленность, вражду.

Разумеется, я ничего этого не предлагала и потому горячо спорила; он же,

с своей стороны, дошел до такой крайности:

– Я знаю, мы все куда как сочувствуем чужим национальностям. Недавно

Пашков, этот известный проповедник, принял к себе в дом, отделил помещение и

окружил всеми удобствами - кого бы вы думали?
– двух полек, выпущенных из

крепости. Черт знает что такое - мало ли русских вешается с голоду, а он - полек!

Я видела, что Достоевский дошел до такого раздражения, что спорить с

ним больше невозможно, и замолчала. Разговор от Пашкова перешел на религию.

Достоевский искренне и глубоко верит в бога, - настолько искренне, что не

допускает, так сказать, неподдельного неверия.

– Знаете ли, - говорит он, - всем им, этим неверующим, следует сказать,

что прежде это считалось признаком ума, а теперь даже и этого нет -не считается, авось они перестанут говорить эти глупости!

Спрашивал меня, верую ли я.

Я отвечала, что никогда и никому не даю ответа на этот вопрос. Он

смутился.

– Значит, не верите!
– решил он через несколько мгновений.
– Нехорошо!

Надо будет нам серьезно поговорить об этом!

28 мая. Пятница.

Достоевский обещал быть у нас на днях вечером. Вторник и среду я

безвыходно сидела дома. В четверг в десятом часу муж мой уговорил меня пойти

погулять, заверяя, что уже поздно и он не может прийти. Я согласилась. Когда мы

возвратились в одиннадцать часов из Летнего сада, швейцар мне подал карточку.

"Федор Михайлович Достоевский". Мне показалось в эту минуту, что я потеряла

все, что было дорогого и желанного в жизни. <...>

Состояние это было очень тяжелое. Затем я начала плакать, так плакать,

что грудь точно рвалась на части, виски стучали, и все тело дрожало, точно в

лихорадке. Я плакала так, пока не заснула тяжелым, тревожным сном, полным

каких-то мучительных грез. Утром я встала измученная и больная - голова болела, грудь болела, глаза болели. Горе притупилось, но все как-то ныло, что-то болело в

душе. Я поехала к Достоевскому, не застала его дома и оставила письмо. Что

будет - неизвестно. <...> {19}

30 мая 1876 года.

<...> Достоевский был у нас, долго сидел, много говорил...

203

1 июня 1876 года.

В дороге.

Перебирая в воспоминании разговор с Достоевским, я останавливаюсь на

том обстоятельстве, что он советовал мне писать, горячо заверяя, что у меня

положительно талант писать и что письмо к нему - это chef d'oeuvre,

доказывающий присутствие этого таланта: в нем так много жизненности, мысли, искренности, огня, не говоря уже о прекрасном слоге, что из-под моего пера

положительно мог бы выйти прелестный роман. <...>