Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

неразнообразно, мало статей, и вот пишешь не то, что хотел. С другой стороны, я

слишком наивно думал, что это будет настоящий "Дневник". Настоящий

"Дневник" почти невозможен, а только показной, для публики. Я встречаю факты

и выношу много впечатлений, которыми очень бываю занят, - но как об ином

писать? Иногда просто невозможно. Например: вот уже три месяца, как я

получаю отовсюду очень много писем, подписанных и анонимных, все

сочувственные. Иные писаны чрезвычайно любопытно и оригинально, и к тому

же всех возможных существующих теперь направлений. По поводу этих всех

возможных направлений, слившихся в общем мне приветствии, я и хотел было

написать статью, а именно впечатление от этих писем (без обозначения имен) - а к

194

тому же тут мысль, всего более меня занимающая: "в чем наша общность, где те

пункты, в которых мы могли бы все, разных направлений, сойтись?" Но, обдумав

уже статью, я вдруг увидал, что ее, со всею искренностью, ни за что написать

нельзя; ну, а если без искренности - то стоит ли писать? Да и горячего чувства не

будет...

Вдруг, третьего дня, утром, входят ко мне две девицы, обе лет по 20,

входят и говорят: "Мы хотели с вами познакомиться еще с поста. Над нами все

смеялись и сказали, что вы нас не примете, а если и примете, то ничего с нами не

скажете. Но мы решили попытаться и вот пришли, такая-то и такая-то". Их'

приняла сначала жена, потом вышел я. Они рассказали, что они студентки

медицинской академии, что их там женщин уже до пятисот и что они вступили в

академию, "чтоб получить высшее образование и приносить потом пользу". Этого

типа новых девиц я не встречал (старых же нигилисток знаю множество, знаком

лично и хорошо изучил). Верите ли, что редко я провел лучше время, как те два

часа с этими девицами. Что за простота, натуральность, свежесть чувства, чистота

ума и сердца, самая искренняя серьезность и самая искренняя веселость!

Через них я, конечно, познакомлюсь со многими, такими же, и, признаюсь

вам, - впечатление было сильное и светлое, но как описать его? Со всею

искренностью и радостью за молодежь - невозможно. Да и личность почти. А в

таком случае, какие же я должен заносить впечатления? Вчера вдруг узнаю, что

один молодой человек, еще из учащихся (где - не могу сказать) и которого мне

показали, будучи в знакомом доме, зашел в комнату домашнего учителя,

учившего детей в этом семействе, и, увидав на столе его запрещенную книгу, донес об этом хозяину дома и тот тотчас же выгнал гувернера. Когда молодому

человеку, в другом уже семействе, заметили, что он сделал низость, то он этого не

понял. Вот вам другая сторона медали. Ну, как я расскажу об этом? Это личность, а между тем тут не личность, тут характерен был особенно, как мне передавали, тот процесс мышления и убеждений, вследствие которых он не понял, и об чем

можно бы сказать любопытное словцо.

Но я заболтался, к тому же я ужасно не умею писать писем. Простите и за

почерк, у меня грипп, болит голова и нынешний день лом в глазах, потому пишу, почти не видя букв. Позвольте пожать вам руку, и сделайте мне честь считать

меня в числе многих глубокоуважающих вас людей. Примите в том мои уверения.

Ваш слуга

Ф. Достоевский".

Вот что отвечала я на это письмо:

"Глубокоуважаемый Федор Михайлович!

195

Я так была счастлива вашим письмом, что несколько дней сряду никакие

житейские неприятности, которых у каждого довольно, как-то не действовали на

меня и были бессильны замутить эту радость. Затем наступило грустное раздумье

на тему, что я не стою вашего письма: в жизни моей я никогда ничему не училась, никогда не работала над собой, всегда отдавалась тому только, что мне нравилось, что влекло меня к себе в данную минуту; за что же это хорошее, почти дружеское

письмо, за что вы говорите со мною, как с человеком вполне образованным,

разумным и серьезным? Мне просто кажется, что я украла у вас это письмо, что

оно относится не ко мне, а к кому-то другому, кто лучше меня, что оно попало ко

мне по ошибке, или же я представила себя совсем другою, в ложном свете в своем

прошлом письме к Вам. Но нет, не может быть; я знала людей, которые очень

строго относились ко мне, даже враждебно, и находили во мне много недостатков, но преднамеренной фальши никогда! Отгоню же я это раздумье и останусь только

с одной своей радостью. Первое место в этой радости занимает Мысль - лично

познакомиться с вами, об этом до сих пор я как-то запрещала себе и мечтать, настолько это казалось мне несбыточным.

В Ессентуки необходимо ехать через Харьков, и вот мы будем иметь

счастие видеть Вас у себя. Я говорю - мы, так как муж мой {2} - один из самых

искренних поклонников вашего таланта, хотя и возражал на нашем последнем

вечере чтения на вашу заметку о банках {3}. В чем состоял его протест, я не

сумею Вам передать, так как ровно ничего не понимаю в его банковых делах и

нахожу их настолько скучными, что удаляюсь обыкновенно в другую комнату,

когда заходит речь о банках. В этот же вечер я очень была огорчена тем, что один

наш знакомый офицер (превосходно читающий за Вронского в "Анне

Карениной") испортил своим слишком громким, мерным, военным голосом ваш

рассказ "Столетняя" {4}, и он не произвел должного впечатления. Я никак не

могла простить себе, что не читала сама, а поручила ему читать, думая, не прочтет

ли он лучше меня; между тем, когда читала я ("Мальчик на елке у Христа" {5} и

"Мужик Марей" {6}), многие не могли слушать без слез, а этот рассказ нашли

гораздо слабее, тогда как, по-моему, он очень тепел и симпатичен. Позвольте