Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2

в столовую, где стоял самовар и чайный прибор, и наливая его себе сам. Сидя за

чаем, Федор Михайлович или пробегал газеты, или набивал себе папиросы-пушки

из желтой маисовой бумаги... Курил он Довольно много и тем, конечно, усиливал

и без того большую деятельность своей нервной системы. Затем он принимал

посетителей, если они бывали. Часа в три в столовой для него сервировался

маленький сухой завтрак... Придя однажды к Федору Михайловичу во время его

завтрака, я видел, как он употреблял простую хлебную водку: он откусывал

черного хлеба и прихлебывал немного из рюмки водки, и все это вместе

пережевывал. Он говорил мне, что это самое здоровое употребление водки. После

завтрака Федор Михайлович выходил на прогулку, во время которой заходил в

типографию, когда это было нужно. В шестом часу он обедал с семейством,

которому и посвящал время до тех пор, пока дети не уходили спать, после чего

Федор Михайлович принимался писать. Чаще же бывало, что после обеда он ехал

к кому-нибудь из своих знакомых, которых у него было много, и притом все это

были лица почтенные, а некоторые так даже и высокопоставленные, - вообще

люди выдающиеся в высших сферах общества и литературы.

Таков бывал нормальный день Федора Михайловича.

Но горе ему было, если пробуждение происходило ненормально, то есть

если он бывал разбужен преждевременно, вследствие, например, нечаянного

стука или шума в квартире или просто потому, что, засидевшись за работою

долее, чем рассчитывал, бывал разбужен в обычное время и, таким образом,

168

вставал не выспавшись, как следовало. В таких случаях первое время по

пробуждении Федор Михайлович бывал удрученно-серьезен и молчалив. В

общем, вид его бывал в таких случаях как-то мучительно сдержан... Раза два или

три видел я его в таком положении, и каждый раз на меня этот его вид производил

гнетущее впечатление. В таких случаях он избегал разговора с кем бы то ни было; домашние, конечно, знали это и потому никого к нему в это время не пускали, и

только для меня делалось исключение, так как меня, приходившего к нему в такое

время только ради близкого его душе дела и притом по его же письменному

приглашению, он интересовался видеть... Указывая мне движением головы на

диван в своем кабинете, он кратко говорил:

– Садитесь.

И потом так же кратко спрашивал:

– Хотите чаю?

Я соображал, что утвердительный ответ в данном случае лучше

отрицательного, потому что утвердительный ответ отдалял деловой разговор, который начинать ему, очевидно, было тяжело, и поэтому отвечал, что хочу.

Тогда он шел в столовую, находил второй стакан, наливал в него такого же, как и

себе, крепкого чаю и приносил мне его.

– Курить хотите?
– спрашивал он спустя несколько минут.

Из выше приведенных соображений я опять отвечал утвердительно, и

Федор Михайлович подвигал к себе ящик с табаком и гильзами, набивал папиросу

и подавал ее мне. Таким образом, я не нарушал молчания до тех пор, пока он сам

не начинал говорить о деле, за которым звал меня.

Подобное описанному состояние Федора Михайловича иногда переходило

в раздражительность: он легко сердился и при этом говорил резкости. Тогда-то

он, на посторонний взгляд, казался груб и деспотичен даже с близкими ему

людьми; но я по опыту знаю, что ни грубости его вообще, ни деспотизма его в

особенности не ощущали на себе те близкие ему существа, к которым относились

эти казавшиеся грубость и деспотизм.

Но только что описанные проявления болезненности Федора

Михайловича были ничтожны в сравнении с припадками главной его болезни -

эпилепсии, которою он начал страдать, как некоторые говорят, еще перед

ссылкою в Сибирь {20}. Я никогда не видел этих припадков, но мне рассказывала

о них Анна Григорьевна. Она говорила, между прочим, что обыкновенно Федор

Михайлович за несколько дней предчувствовал приближение их. При появлении

известных предвестников принимались всевозможные предосторожности: так,

между прочим, Федор Михайлович несколько дней не выходил из дома; днем

домашние, то есть главным образом Анна Григорьевна, следили за ним, а на ночь

возле его постели на диване стлалась другая постель на полу, на случай припадка

во время сна. Благодаря этим предосторожностям, опасные последствия

припадков предупреждались и тем самым смягчались, иначе легко могло

случиться, что Федор Михайлович мог в припадке упасть на улице и разбиться о

камни. При всем том, эти припадки так измучивали и обессиливали Федора

Михайловича, что он потом оправлялся от каждого из них три-четыре дня; в эти

дни он уже ничего не мог делать и никого не принимал, кроме Анны

169

Григорьевны, которая одна в таких случаях умела ухаживать за ним; чрез нее же

он и сносился с имеющими до него какое-либо дело, а равно и со мною. Вообще

Анна Григорьевна умело и с любящею внимательностию берегла хрупкое

здоровье своего мужа, держа его, по ее собственному выражению, постоянно "в

хлопочках", как малое дитя, а в обращении с ним проявляла мягкую

уступчивость, соединенную с большим, просвещенным тактом, и я с

уверенностию могу сказать, что Федор Михайлович и его семья, а равно и

многочисленные почитатели его обязаны Анне Григорьевне несколькими годами

его жизни.

XIV

Если правдиво выражение, употребляемое некоторыми писателями, что

они писали свои произведения своею кровью, то выражение это как нельзя более

применимо к Федору Михайловичу Достоевскому и его произведениям, ибо на

произведениях своих этот писатель действительно, а не на словах, скоротал свою

жизнь, растратив на них свое физическое здоровье, на которое сравнительно