"Фантастика 2025-108". Компиляция. Книги 1-28

Оглядел своих утомленных до крайности бойцов.

— Никитин! Бери тех, кто может в седле держаться и айда со мной к Оке. У меня появилось срочное дело.

Глава 4

Временный лагерь, созданный на скорую руку, практически в темноте и под звуки лесного боя, поразил меня своей организованностью и продуманностью. И караулы на дальних и ближних подступах, и четкое распределение прибывающих-отбывающих соединений, и отсутствие обычной в таких обстоятельствах суеты и военной неразберихи. Недаром я подсунул Подурову и его подчиненным рукопись «Обряд службы» Румянцева, исчерканный моими пометами. Есть толк, есть! Одна быстрая передислокация ненужных уже в этом районе войск чего стоила! Бодро шагавшие к «старой крепости» у каширских бродов войска приветствовали меня радостными криками.

Жестким, если не сказать жестоким, диссонансом этой приятной моему глазу картине оказался вид лагеря военнопленных. Солдаты Румянцева, совершившие сложнейшую вылазку и попавшие в полон — кто по доброй воле, кто по нужде, кто по ранению — были загнаны в узкую расщелину. буквально впритык. Не имея возможности даже прилечь. Стояли и с тихой, безысходной тоской ждали своей участи. Обезглавленные трупы их товарищей, брошенные на глазах у всех, ничего хорошего им не обещали. Их так запугали, что толпа хранила безмолвие — скорее можно было расслышать писк комаров, чем чей-то стон.

— Довоевались, злодеи!

Жолкевский, разодевшийся в шитый золотом польский жупан с разрезными рукавами, был непохож на себя прежнего. В глазах некая спесь и брезгливость. Губа оттопырена. Весь из себя шляхтич на Сейме. Впору от такого услышать: «Не позволяем!» [116]

— Тебе, пан, наша форма не по нраву? — спросил я, с трудом пряча поднимающуюся в душе ненависть. Рука стиснула плеть. Но продолжения не последовало — сам себе наказал, что прежние времена в прошлом. Иначе отходил бы этой плетью наглую рожу. И золотой вышивке на плечах досталось бы.

116

«Не позволяем!» — главный крик польской шляхты на Сейме, который, по мнению многих, похорогил Речь Посполитую.

Жолкевский что-то увидел в моих сузившихся, побелевших глазах.

— Что не так, Государь?

— Не так? Все не так!

Коробицын, безошибочно считав мой гнев, тут же приблизился вплотную к поляку и впился в него глазами.

— Не разумеем, — растерялся Жолкевский.

— Значит, не разумеешь? Кто тебе позволил, пан, русского человека мучить?

— Так-то враг, быдло!

Командующий моего главного узла обороны искренне не понимал, с какого рожна я к нему прицепился. Победили. Мы молодцы! Где награда? Отчего лаешься, ясновельможный пан король?

— Нет, пан, то не быдло! Быдло осталось в прошлом. Как и ваши шляхетские привилегии. Не взразумел?!

Я выкрикнул это ему в лицо и схватился за пистолет на груди.

Коробицын посунул непонятно откуда взявшийся кинжал поляку в бок, в районе печени. Обозначил, так сказать, перспективу.

Жолкевский спал с лица.

— Не разумеем, — повторял поляк, как попугай.

— Под трибунал, пойдешь! Его еще нет, но для тебя специально создам! Разжалую в батальонные! Не дам тиранить русского человека! И ни тебе, ни товарищам твоим не позволю мерзость творить! Под караул его! — выкрикнул я бодигардам, и те бросились на бывшего командира Оренбуржской дивизии как натасканные на человека псы.

Почувствовал, что меня понесло, что мною эмоции движут, а не холодный расчет. Ничего с собой поделать не мог. Сжег в одночасье все резоны. Плевать, что на Жолкевском висит вся оборона левого крыла. Плевать, что десятки поляков офицерами служат в моих полках. На все плевать, кроме одного!

— Никто! Никто не посмеет закона нарушать и простой люд обижать! Никакие заслуги не спасут! Пленных — в человеческие условия и присягу от них принимать! Раненых — в госпитали! Мертвых — с почестями хоронить! Солдата нашего, того, кто завтра с нами рядом встанет в строй, потребно уважать!

Подскачивший Никитин ухватил меня за плечи. Уже знал меня как облупленного: в таком состоянии могу натворить бед.

— Полно, батюшка, успокойся. Сейчас все устроим по твоему разумению. И пленных обиходим, и Жолкевского. Пожалей сердечко, милостивец!

Я почувствовал, как замедлился бешеный ритм сердца, встряхнул головой, прогоняя взявшееся ниоткуда желание рвать и метать, и резать, резать…

«Однако — стоп, Петр Федорович! О насущном подумай. О чем нам говорит случай с Жолкевским? Случай с поляком говорит нам о том, что мне кровь из носа нужны в войсках комиссары! Не только рядом с бывшими — со всеми! С самыми, казалось, верными. Забыл, старый дурак, что любая власть развращает, а абсолютная — абсолютно!»

* * *

В рабочем кабинете канцлера повисла тяжелая, густая, как кисель, тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем здоровенных напольных часов в углу. Афанасий Петрович Перфильев, человек нрава деятельного и скорого на решения, сейчас чувствовал себя рыбаком, вытащившим вместо ожидаемого осетра какую-то диковинную, доселе невиданную рыбу — и что с ней делать, не очень ясно. Перед ним, сбившись в испуганную кучку у резной дубовой скамьи, стояло семейство Брауншвейгское. Только что после долгой и мытарной дороги, пыльные, измученные, они напоминали стайку светлых лесных пташек, силой загнанных в душную клетку.

Белокуры все как один, с теми ясными, чуть выцветшими северными глазами, что так редко встретишь в пестрой московской толпе. Нравом, сказывали сопровождающие казаки, не угрюмы, но до того скромны и тихи, что порой и не заметишь их присутствия. Сейчас же и вовсе съежились под суровым взглядом канцлера, который, положа руку на сердце, и сам не знал, чего от них хочет император.

Старшая, Екатерина Антоновна, дама уже за тридцать, с лицом миловидным, но тронутым какой-то застарелой печалью, то и дело прикладывала ладонь рупором к уху, силясь расслышать негромкие распоряжения канцлера слугам. Уронили ее, сказывали, в младенчестве, в суматохе того самого дворцового переворота, когда Елизавета села на трон. С тех пор и слышит одним ухом, да и то неважно. Оттого и речь ее была тихая, чуть нараспев, словно боялась потревожить тишину, в которой ей было привычнее.

Младшая, Елизавета Антоновна, напротив, держалась прямее сестры, хоть и бледность ее не уступала остальным. Во взгляде ее, впрочем, проскальзывало нечто властное, неуступчивое. Она, как доносили Перфильеву, и верховодила в их маленьком ссыльном мирке, решала, кому какой кусок хлеба и кому какую грядку окучивать.

Петр Антонович, кривобокий и кривоногий от рождения, сутулился, пряча глаза. Лицо его, окаймленное редкими светлыми волосами, было покрыто бисеринками пота, несмотря на относительную прохладу каменных палат. Он то и дело нервно перебирал пальцами скромные четки.

И самый младший, Алексей Антонович, дитя печали. Мать его, принцесса Анна Леопольдовна, умерла, его рожая. Слабенький, бледный, как восковая свеча, он казался почти прозрачным. Стоял, чуть покачиваясь, и судорожно цеплялся за рукав сестры Елизаветы, словно боясь, что его вот-вот унесет сквозняком.

Перфильев тяжело вздохнул, отгоняя минутную жалость. Не до сантиментов сейчас, когда на кону судьба России. Но и что с этими «арестантами» делать — решительно не представлял. Держать в заточении? Они и так полжизни в ссылке провели, света белого не видя. Выслать за Урал? Жалко. Могут и не доехать. Испуганные, забитые, словно зверьки. Никаких интересов, кроме своих огородов да саженцев. Сказывали, такой огород развели в Холмогорах, что вся округа дивилась. А как их переводили на новое место, так главным их горем была потеря какой-нибудь редкой капустной рассады или яблоньки-дичка, которую они холили и лелеяли.