"Фантастика 2025-96". Компиляция. Книги 1-24

Кляпа, очевидно, уже открыла попкорн. И тут, как спущенный с небес чек—лист санитарного контроля, к ней подошёл молодой менеджер.

Бейдж с именем «Илья» болтался у него на груди, как символ беспомощной цивилизации. Вид у него был тревожный, как у человека, который однажды нашёл в упаковке макарон иголку, но до сих пор никому об этом не сказал.

– Простите… вам плохо? – спросил он, наклоняясь. От него пахло кофе, пластиком и легким ужасом.

– Нет! – слишком громко сказала Валя, и сразу же добавила: – Да! То есть… мне просто жарко. Просто вдруг… сервелат! Ха—ха…

Илья посмотрел на неё так, будто пытался вспомнить, есть ли в их магазине алгоритм по работе с одержимыми.

– Давайте я отведу вас в подсобку. Там есть вода… стул… кулер… воздух… стены… – он сбивался, как будто сам начал заражаться её паникой. Но взял её под локоть – аккуратно, почти нежно, как берут кота, который может обмочиться от страха или влюблённости.

Валентина не сопротивлялась. Походка была судорожной, будто у куклы, которой сломали внутреннюю гироскопическую систему. Плечи подёргивались. Подбородок жил своей жизнью. Губы растягивались в странной улыбке, как будто пытались сбежать через уши.

Подсобка встретила их пустотой, освещённой лампой, которая мигала с такой настойчивостью, будто тоже хотела сбежать в отдел алкоголя.

Менеджер жестом указал на стул, сам начал копаться у кулера.

– Сейчас налью вам… что—нибудь освежающее… – пробормотал он.

И вот в этот момент всё оборвалось. Где—то внутри головы – не у Валентины, а у сущности, притаившейся в ней, – щёлкнул переключатель.

Кляпа открыла глаза изнутри. И глаз у неё был один – общий с Валей, но наглый.

– Так… – сказала она тихо. – Мой выход.

Менеджер по имени Илья как раз поднёс пластиковый стакан к кулеру, когда позади послышался мягкий хлопок подошв – шаги Валентины. Он обернулся – и в тот момент, когда привычная застенчивая девушка должна была присесть на стул, закутаться в неловкость и попросить воды, произошло нечто другое.

Валя сделала три стремительных шага, будто вышла из собственного тела и не собиралась в него возвращаться. Она схватила его за рубашку с такой уверенностью, словно не сомневалась: ткань выдержит, а если и нет – это уже не её проблема. Прижалась всем телом, всем этим дрожащим, перегретым, готовым к немедленному сгоранию телом, и зашептала куда—то в район его шеи, хрипло, на одном дыхании, с интонацией, будто за ней охотились, и это был последний шанс на выживание.

– Не надо воды, – выдохнула она, и голос её был чужим. Обволакивающим, тянущимся, липким как мёд, который забродил от страсти.

Илья замер, стакан с водой всё ещё в руке, но рука как будто перестала принадлежать ему. Он открыл рот – может быть, хотел спросить, всё ли в порядке, а может, просто вдохнуть. Но Валя уже разрывала пуговицы на его брюках – не торопливо, как в кино, а быстро, с неловким напором, как будто снимала с него наручники.

Брюки сползли по его ногам мягко, словно сами решили не мешать. Под ними – белая форменная рубашка и тёмные боксёры с резинкой, на которой красовалась надпись какого—то спортивного бренда, не предназначенная для такого рода экспонирования. Илья покраснел – не от возбуждения, а от ужаса перед тем, насколько всё вышло из—под контроля.

Но Валентина не остановилась. С тем же напором, с какой в театре поднимают занавес, она взялась за край его боксёров, дёрнула вниз – не торопливо, а с решимостью человека, который понял: обратного пути нет. Бельё скользнуло вдоль бёдер, и тут же из—под него вывалилось то, что обычно прячут под эвфемизмами и двусмысленными намёками. Это впечатляло. Даже в полуобморочном состоянии Илья ощутил, что становится экспонатом, причём не самой скромной витрины. Валя стояла перед ним с видом акушерки, которая впервые в жизни родила эмоцию и теперь не знает, в какую сторону её подать.

А Валя – или уже не совсем Валя – шагнула назад. Медленно, с достоинством оперной дивы, которую попросили спеть арию в рыбном отделе. Пальцы сжались на подоле ярко—красного платья, которое в этом освещении казалось ещё более вызывающим. Одним резким движением она задрала ткань вверх, как будто собиралась выдать сольный номер на корпоративе панк—рокеров. Платье задралось до пояса, зацепилось на рёбрах, задрожало на локтях.

Под ним – светло—серые трусики с кружевной отделкой. Скромные, но с двусмысленной честностью. Тонкий материал слегка поблёскивал в неоновом освещении подсобки, сбоку торчал крошечный бантик, как точка с запятой в предложении, которое ещё не решилось закончиться. Она ухватилась за резинку и медленно спустила их вниз, по ногам – чуть шатаясь, но с видом, как будто так делала всю жизнь.

Трусики зацепились за коленку, повисели там мгновение, будто передумали, и только потом сдались и легли на линолеум, свернувшись в нечто почти невинное. Они скользнули вниз по ногам, зацепились на коленке, повисели секунду, как капелька совести, и упали на линолеум, где их, возможно, уже поджидала вселенская карма.

Всё тело Валентины трясло буквально. Не метафорически, не поэтично, а так, как трясёт провод под током – рывками, без логики, но с настойчивым смыслом. Дрожь начиналась с пальцев ног, ползла вверх, разливаясь по мышцам, и с каждым вдохом становилась сильнее. Пальцы сжались в кулаки, плечи подрагивали, будто её трясло от жары, холода и нетерпения одновременно.

Грудная клетка выгибалась вперёд, губы расползались в полуулыбке, которая напоминала и испуг, и предвкушение, и что—то ещё, совсем неловкое. Лицо заливало красным пятном – не мягким румянцем, а лихорадочным жаром. Вся она выглядела как существо, подключённое к розетке эмоций на полную мощность, без заземления и с перегревом. Это уже не Валя. Это была вибрирующая капсула желания.

Илья, стоявший рядом, уже ничего не понимал. Его взгляд метался от трусиков на полу до лица Валентины, будто пытался соединить сюжетную линию, но безуспешно. Он даже не моргал – возможно, глазной аппарат решил взять тайм—аут.

И тут Валентина заговорила. Нет – не Валентина. Кляпа. Её голосом, но не её тоном. С театральной трагедией, с надрывом, с той жадностью к эффекту, с какой в дешёвых мюзиклах поют о вечной любви, стоя на фоне картонных декораций.

– Давай же, скорей, миленький… я вся мокрая… и умру сейчас, если ты не возьмёшь меня…

Фраза повисла в воздухе, как пельмень, забытый на подоконнике. Тяжёлая, неуместная и слишком живая для этого помещения.

У кулера закапала вода. Стул поскрипывал, будто пытался покинуть сцену. Лампа мигала как невротик на кофеине. Илья, по всей видимости, обдумывал, можно ли прямо сейчас уйти в монастырь. Или хотя бы в морозилку, к замороженной фасоли.

А Кляпа внутри Валентины уже срывала внутреннюю аплодисментную волну. Ведь спектакль только начинался.

Валентина вцепилась в руку Ильи с тем упорством, с каким люди хватаются за поручень в падающем лифте. Он попытался сделать шаг назад, пробормотал что—то неразборчивое, но шаг не удался – под ногами был линолеум, под коленями – паника, а перед глазами – Валя, чья решимость могла затмить солнечное излучение.

Подсобка была крохотной, но в ней нашлось главное: штабель ящиков с надписью «Перец болгарский – отборный». Валя потащила Илью к ним, как будто эти ящики были последним местом в мире, где можно было спрятаться от провала.