"Фантастика 2025-96". Компиляция. Книги 1-24

Тишина в комнате натянулась, словно плёнка над потускневшей лампой, и треснула, разлетевшись осколками от первых шагов. Они были резкими, отрывистыми, будто молот бил по забытой доске старого гроба. Валентина вздрогнула, чувствуя, как изнутри её тело выдувает сквозняком – с теплою дрожью уходила последняя иллюзия безопасности. Сердце в груди дёрнулось, словно пойманная в силки птица, и до того, как разум успел отреагировать, тело уже действовало: босые ноги шлёпнули по холодному полу, руки обхватили себя в инстинктивной попытке укрыться от того, что неумолимо приближалось.

Павел, чуть медленнее, но так же решительно, поднялся следом. Его движения были отточены, сдержанны, словно он всю жизнь только и делал, что вставал навстречу беде. И всё же в каждом его жесте сквозила острая, болезненная насторожённость, как у человека, который чувствует: на этот раз он вряд ли победит.

Шаги приближались. Их ритм был равномерным, тяжёлым, гулким, как удары сердца умирающего. Они заполняли собой узкий коридор, становились ритмом судьбы, отбивающей последние мгновения их свободы. Каждый шаг казался приговором, подписанным заранее.

Павел метнул взгляд на Валентину – в этом взгляде был и вопрос, и решимость, и безнадёжное признание: они опоздали. Всё было решено ещё до того, как они проснулись.

Секунды тянулись, как рвущаяся ткань.

И вот дверь, подрагивая, словно колеблясь между мирами, вдруг сдалась – с лёгким, почти издевательским щелчком. В проёме, освещённая тусклым, предательским светом лампы, стояла Жука.

Она не сделала ни шага вперёд. Ни жеста. Ни слова. Но её присутствие налилось в комнату тяжестью, вытеснив всё живое: воздух, тепло, надежду. От былого уюта, от эфемерной защищённости остались лишь жалкие обломки.

Жука выглядела так, как могла бы выглядеть статуя безымянной стражницы. Стальной костюм сидел на ней, как броня, а лицо, высеченное из усталого камня, было безразлично ко всему, что творилось вокруг. Только глаза – холодные, как лёд глубокой шахты, – изучали их, не давая ни единого шанса угадать, что за приговор в них застывший.

Валентина застыла, дрожа всем телом, как от мороза. Купол, натянутый за ночь над её страхами, хрупкий, почти иллюзорный, треснул и осыпался в прах. Павел, напряжённый как струна, сделал короткий шаг вперёд, встав между ней и Жукой. В его спине – в этом молчаливом жесте готовности принять удар – было больше достоинства, чем в любых протестах или мольбах.

Жука заметила движение. Её губы чуть дрогнули, растянувшись в подобие улыбки. Это была не улыбка человека – это был оскал механизма, заранее запрограммированного на победу. Ни участия, ни злости, ни удовольствия – только сухое удовлетворение тем, что всё идёт по плану.

Они стояли так – трое на грани мира, который трещал по швам. Не прозвучало ни единого слова, не последовало ни одного оправдания, не осталось ни малейшей надежды. Решение было принято задолго до их борьбы, задолго до их отчаянной попытки спастись в этой убогой комнате.

Валя попыталась вдохнуть – воздух показался вязким, как сироп. Попыталась крикнуть – голос остался где—то внутри, завяз в горле, сдавленный тяжестью безысходности. Земля под ногами будто дрожала, стены смыкались, превращая комнату в тесную ловушку.

Павел стоял неподвижно, весь собранный, готовый встретить неизбежное, тогда как Жука, не отводя глаз, наблюдала за ними с холодной решимостью, в которой не осталось ни тени сомнений.

В этом взгляде Валя увидела, как рушится их мир: мир, где ещё можно было верить, что всё это – ошибка, что можно сбежать, спрятаться, договориться. Нет. Теперь всё шло к концу – плавному, холодному, окончательному.

Дверь, оставленная открытой, зияла за спиной Жуки, будто пасть, в которую предстояло войти без права на возврат.

И в этот последний момент, на последнем вдохе, в последний раз, когда надежда ещё шевелилась где—то в глубине сердца, не веря в очевидное, – время словно замерло.

На этом дрожащем, предательском вздохе, на этом крошечном мерцании света, на этом последнем колебании сердца – всё обрывалось.

Глава 8

Жука стояла словно чугунная статуя, выточенная в лучших традициях архитектуры тоталитарных цивилизаций. Лицо её застыло в выражении настолько равнодушного презрения, что у Валентины закралась мысль: возможно, где—то на планете Кляпы проводятся ежегодные олимпиады по презрительному молчанию, и Жука многократно брала там золото. Холодные, вымытые начисто от эмоций глаза смотрели на них так, будто перед ней стояли две неодушевлённые консервные банки, позорно не дотянувшие до норм выработки.

Комната на мгновение застыла вместе с ними: только занавеска на окне, качнувшись под порывом ветра, бессмысленно зашевелилась, словно махая им на прощание. Павел первым очнулся из оцепенения – каким—то трогательно комичным движением схватил край одеяла и стал тщетно натягивать его на Валентину.

Одеяло сопротивлялось, застревало где—то на уровне её коленей, Павел мял его руками, дёргал, тряс, словно пытался затолкать обратно в матку давно рожденного ребёнка. Всё происходило с таким комическим отчаянием, что Валя даже вцепилась в край кровати, чтобы не зафыркать в голос, хоть и понимала, что сейчас не самое подходящее время для истеричного смеха.

Жука не шелохнулась. Если бы кто—то тогда зашёл в комнату, он бы решил, что это выставка восковых фигур: суровая надсмотрщица, застенчивая беглянка и её неловкий спаситель, вооружённый одеялом. Всё это происходило в атмосфере сгущающегося абсурда, где между страхом и фарсом уже не существовало границы.

Пока Павел сражался с тканью, Жука, не меняя положения головы, разомкнула губы. Голос её прозвучал чётко, сухо и бездушно, словно автоматическое объявление в аэропорту о переносе рейса по причине всеобщего апокалипсиса. Текст был произнесён без единого колебания, без тени сомнения, будто в сто первый раз на день:

– Валентина Проскурина, субъект биологической арендной программы «Кляпа—37/А» – признана провалившей миссию. А также объект внедрения «Кляпа—Стартер—Плюс» признан утратившим полезность. Согласно протоколу №183, вы подлежите немедленной утилизации.

Она не повысила голос, не изменила интонацию – было в её речи что—то столь будничное, что Валя почувствовала себя не то что преступником, даже не пациентом дурдома, а списанным инвентарём, вроде старого дырявого ведра, которому теперь полагается тихо уйти в небытие.

Павел прекратил мучить одеяло. Его взгляд лихорадочно метнулся по комнате, точно у старого лабрадора, осознавшего, что его ведут не на прогулку, а к ветеринару. Он, должно быть, надеялся найти какое—то оружие – монтировку, дубинку, меч, лазерную пушку, в крайнем случае – сломанную табуретку. Его глаза скользнули по облезлой тумбочке, на секунду задержались на пыльной вазочке с засохшей геранью, нырнули под кровать – и, наконец, с безысходностью обречённого наткнулись на единственное, что могло бы хоть как—то пригодиться в борьбе за жизнь: одинокий тапок.