"Фантастика 2025-96". Компиляция. Книги 1-24
Шрифт:
Павел долго молчал, будто слова, нужные для ответа, приходили к нему через густую, вязкую тишину, растягиваясь в каждом дыхании. Валентина замерла рядом, словно застывшая кукла, натянутая и напряжённая, как струна, которая вот—вот оборвётся под тяжестью собственного ожидания. Сердце стучало в ушах, гулко, безжалостно, отбрасывая её в самые мрачные углы памяти, где на каждом шагу подстерегало одно единственное слово – «осуждение».
Она ждала, что Павел скажет что—то тяжёлое, холодное, отстранённое. Что он, как и многие до него, отвернётся, сделает шаг назад, а может, просто уйдёт молча, оставив её наедине с собственным позором, который тянулся за ней, как тень по сырой земле.
Но Павел только глубоко вздохнул – тяжело, с той особой усталостью, в которой больше заботы, чем упрёка, – и вдруг очень тихо, почти шёпотом, с нежностью, от которой ломило внутренности, сказал:
– Я верю тебе.
Он не улыбался широко, не пытался выглядеть героем на белом коне, не бросался в высокопарные заверения – просто смотрел на неё так, как смотрят на родного человека, который вернулся домой после долгой, смертельно опасной дороги. Его лицо оставалось чуть грустным, словно он чувствовал её боль так же остро, как свою собственную, но в этом взгляде, в этой лёгкой, тёплой улыбке без гордости и без пафоса, было что—то невероятно сильное, то самое, чего Валентина боялась даже мечтать: полное принятие.
И в этот миг, когда эти простые слова – «я верю тебе» – проникли в неё глубже любого поцелуя, любого прикосновения, вся тяжесть, которая давила на плечи, сковывала дыхание, обмотала душу цепями, вдруг медленно, почти незаметно, начала спадать, осыпаясь невидимой пылью в пустоту.
Внутри Валентины будто открылась бездна – не страшная и холодная, как раньше, а глубокая, мягкая, где можно было утонуть без ужаса, где можно было просто быть. Она всхлипнула, но на этот раз в этом вздохе не было боли – только огромное, распирающее изнутри облегчение.
И в этот момент, словно уловив момент слабости, в её голове лениво потянулась к жизни Кляпа.
Голос был не язвительным, не победным, а скорее лениво—ехидным, как у сытой кошки, которая, лениво потягиваясь на солнце, снисходительно наблюдает за вознёй окружающего мира.
– Ну что, Валюша, – пропела Кляпа, растягивая слова так, будто растягивала резинку на рогатке. – Если бы ты не строила из себя такую нерешительную дуру… – в её голосе сквозила показная усталость, словно она всю жизнь пыталась вбить Валентине в голову элементарные истины, но та оказалась редкостным упрямцем, – …то всё это счастье обрушилось бы на тебя гораздо раньше. Могла бы уже давно лежать вот так – тёплая, любимая, не забившись в шкаф, не прячась под кроватью от самой себя.
Валентина внутренне улыбнулась, устало, без злости. Она знала, что в другом состоянии, в другом настроении, непременно ответила бы Кляпе сарказмом, заострила бы их привычный обмен колкостями до лёгкого внутреннего фехтования. Но сейчас, сидя рядом с Павлом, чувствуя его ладонь на своей спине, его дыхание у самого уха, она вдруг поняла: ей больше не нужно это внутреннее препирательство.
Она мысленно повернулась к Кляпе, как оборачиваются к надоедливому соседу через плечо, и с неожиданной для себя мягкостью сказала:
– Помолчи, пожалуйста. Хотя бы сегодня.
Кляпа молчала в ответ, но Валя почти чувствовала, как та пожала плечами где—то глубоко в её сознании, принимая эту просьбу без особого сопротивления. Внутренняя какофония, которая столько месяцев звучала внутри неё как безумный оркестр на грани нервного срыва, вдруг стихла. Осталась только тишина, густая, обволакивающая, как шерстяной плед в холодную ночь.
Валентина снова подняла глаза на Павла.
Он смотрел на неё с такой тёплой сосредоточенностью, будто за всё это время не отводил взгляда ни
на секунду. И она, к своему удивлению, не чувствовала ни капли стыда, ни тени вины. Только странную, почти непостижимую свободу – ту самую, которая приходит не тогда, когда тебе прощают, а тогда, когда тебя принимают вместе со всеми твоими трещинами, со всей твоей поломанной историей.И в этой тишине, в этом тихом мгновении, среди запаха дешёвого санаторного кондиционера и потрескавшихся стен, Валентина вдруг впервые за много месяцев почувствовала себя живой.
Павел медленно потянулся к Валентине, без резких движений, будто давая ей возможность в любой момент отстраниться, отшатнуться, убежать – но Валя только крепче прижалась к нему плечом, как тонущая прижимается к доске посреди бушующего моря. В этом не было ни отчаяния, ни спешки, только тихая, осторожная жажда тепла, долгожданного, реального, наконец позволенного.
Между ними витала такая тишина, что казалось – каждый их вдох звучит громче любых слов. И в этой тишине их тела сами начали искать друг друга: неуверенно, неловко, будто заново учились жить в мире, где касание не означает боли, где можно прикоснуться не для удара, не для защиты, а просто потому, что хочется быть ближе.
Павел наклонился ближе, так медленно, что Валя успела пересчитать биение своего сердца, которое стучало теперь медленно, тяжело, как молот в груди. Его рука скользнула по её спине, лёгким движением, почти невесомым, словно опасался спугнуть эту хрупкую реальность, которая неожиданно вырастала между ними. Ладонь нашла место на её талии, замирая там в нерешительности, будто прося разрешения.
Валентина подняла глаза, встретилась с его взглядом и впервые за долгое время не почувствовала ни страха, ни стыда. Только странное, тёплое волнение – то самое, о котором она читала в книгах, то, о котором думала, что оно существует только в чужих жизнях, но никогда не случится в её собственной.
Она медленно, почти незаметно кивнула.
Павел наклонился ближе, и его губы осторожно коснулись её виска – лёгкое, почти неосязаемое прикосновение, как первый луч рассвета на замёрзшей коже. Валя вздрогнула, но не от страха – от того, насколько это было правильно, насколько это было нужно именно сейчас.
Его губы скользнули к её щеке, и Валентина замерла, впитывая каждое прикосновение кожей, сердцем, каждым нервным окончанием. Потом он остановился буквально в миллиметре от её губ, давая ей время выбрать – остаться или уйти, открыть или закрыть это пространство между ними.
Валентина сделала первый шаг сама.
Она подняла руку, нерешительно, с дрожью в пальцах, и коснулась его щеки. Тёплая, живая кожа под её ладонью вздрогнула в ответ, как будто Павел тоже сдерживал дыхание, тоже боялся поверить, что всё это происходит на самом деле. Она скользнула пальцами вдоль его линии подбородка, ощутив подушечками неровную щетину, такую живую, такую земную, такую реальную, что захотелось заплакать от того, насколько всё это было прекрасно.
Павел, поймав её движение, мягко повернул голову и, наконец, коснулся её губ. Поцелуй был осторожным, почти невесомым, как прикосновение бабочки, и Валя впервые поняла, что поцелуй может быть не требованием, не захватом, не актом силы, а бесконечно нежным вопросом: «Ты со мной?» И она, не раздумывая ни секунды, ответила: да.
Её губы дрожали, но не от страха – от нарастающего чувства, от тепла, расползающегося по венам, от счастья, которое было таким хрупким, что хотелось беречь каждую секунду. Она ответила ему, сначала неловко, чуть неуверенно, как ребёнок, делающий первый шаг, но с каждой секундой становясь смелее, позволив себе довериться этому ощущению.