Фасолевый лес

– Не знаю, зачем. Почему все вообще думают, что я могу ей чем-то помочь?

Меня мучила бессонница. Я рано уходила на работу и поздно возвращалась, хотя Мэтти и старалась побыстрее отправить меня домой. Лу Энн, рискуя своей новой должностью, взяла на фабрике недельный отпуск, чтобы побыть дома с Черепашкой. Они втроем – она, Эдна и Вирджи – подолгу сидели вместе с детьми на переднем крыльце нашего дома, пытаясь убедить всех нас, что ничьей вины в произошедшем не было.

Лу Энн периодически отлучалась и рыскала по району, словно детектив из телесериала.

– Мы поймаем этого урода, – говорила она и отправлялась в очередной рейд, стуча в двери домов, окна которых выходили в парк, и интересуясь у недоверчивых домохозяек и полуглухих пожилых дам, не видели ли они чего-нибудь или кого-нибудь подозрительного. По крайней мере дважды она звонила в полицию и просила их снять отпечатки с трости, которой Эдна отпугнула преступника – на случай если она вдруг попала ему по руке.

– Наверняка это какой-нибудь извращенец из тех, кто таскается в заведение рядом с мастерской Мэтти, – говорила Лу Энн, имея в виду, конечно, «Небесных кисок». – У них же там показывают ужасные фильмы, а в некоторых участвуют и дети. Маленькие девочки! Ты знала об этом? Мне один парень на работе рассказывал. Я думаю, на Черепашку напал тип, который смотрел эти фильмы. Кому еще в голову такое придет?

Я могла только пожать плечами.

– Такие фильмы – провокация преступлений, – не унималась Лу Энн. – Это все равно, что показать двухлетке, как в уши засовывать горошины. Откуда еще у кого-то в голове возьмется мысль тронуть ребенка?

Что я могла ответить? Часами я сидела на постели, вычитывая в словаре определения разных слов: педофилия, насильник, девиант… Я брала книги в библиотеке и пыталась найти ответ там, но в книгах были только новые слова, а ответа не было. По ночам я сидела без сна и слушала дыхание Черепашки, думая: а ведь ее могли и убить. И сейчас бы она уже была мертва.

Как-то вечером после ужина, пока дети слушали в гостиной пластинку про Белоснежку, ко мне в комнату пришла Лу Энн. Ужин я пропустила – в эти дни я вообще ела мало. Когда я была маленькой и быстро росла, маме никак не удавалось меня накормить, и она шутила, что у меня одна нога пустая. Теперь мне казалось, что у меня пусто везде, и ничто во всем мире не смогло бы заполнить эту пустоту.

Лу Энн негромко постучалась и вошла, неся на подносе миску куриного супа с лапшой.

– Ты вся высохнешь, детка, и тебя унесет ветер, – сказала она. – Нужно поесть.

Я посмотрела на нее и заплакала. Разве можно побороть такое зло тарелкой куриного супа?

– Это – лучшее из того, что я могу сделать, – сказала Лу Энн. – И я не думаю, что ты сможешь хоть что-нибудь изменить, объявив персональную голодовку.

Я отложила книгу и позволила Лу Энн себя обнять. Не помню, чтобы мне хоть когда-то в жизни все казалось настолько безнадежным.

– Я не знаю, как жить, и что делать, Лу Энн, – проговорила я. – Вокруг так много всякой гадости. Куда ни глянь, сильный пинает слабого, которому и так нелегко подняться с земли. Посмотри, что происходит с теми, кому помогает Мэтти. Про них говорят: да пошли они к черту, пусть подыхают, сами виноваты в том, что они бедные, что попали в неприятности, что кожа у них не белая. Кто их звал сюда, в Америку?

– Я думала, ты из-за Черепашки горюешь, – сказала Лу Энн.

– Конечно, из-за Черепашки тоже. – Я перевела взгляд на окно. – Но все взаимосвязано. И конца этому нет.

Я не знала, как объяснить причины владевшего мной глухого отчаяния.

– Как я могу горевать только о Черепашке, о том, что взрослый мужик напал на маленького ребенка, когда весь мир построен на том, что сильные нападают на слабых, а те не могут дать сдачи?

– Но ты же можешь. Ты, Тэйлор, всегда даешь сдачи, – уверенно проговорила Лу Энн. – Никто не переходит тебе дорогу безнаказанно.

Я отмахнулась и продолжила:

– Посмотри на этих людей в парке, которым некуда пойти. Среди них есть и женщины. Я видела там целые семьи. Мы прячем от детей пластиковые пакеты, чтобы они ими не играли, матери в этих семьях надевают их на детей вместо одежды. Вместо плащей. И кормят их из мусорки у «Макдональдса». Жизнь для этих людей – и так самое страшное наказание, а тут еще полицейские приходят в парк по утрам и будят их своими дубинками. Ты же видела это. А все вокруг кричат, мол, ура, так им и надо, власть должна быть сильной, очистим район от всяческих отбросов.

Лу Энн просто молча слушала.

– Такое чувство, что никому больше никого не жалко. – Никто даже не притворяется. Даже президент. Как будто это недостойно патриотов.

Я развернула скомканный носовой платок и высморкалась.

– Чему же это научит людей? – не унималась я. – Неудивительно, что больше всех страдают дети. А Черепашка! Она же такая маленькая, ей еще столько лет жить. Боюсь, мне этого не потянуть, Лу Энн.

Лу Энн сидела на моей кровати, поджав под себя ноги, сплетая и расплетая обратно прядь моих волос.

– Пожалуйста, не думай, что ты совсем одна на свете. Никто не одинок.

13. Цереус, расцветающий ночью

У Черепашки, как и предсказывала соцработница, оказалась стойкая психика, и через несколько недель она вновь заговорила. С анатомически правильными куклами она делала только одно – «сажала» их Синтии под бювар, будто рассаду, но все-таки обмолвилась мимоходом о «плохом дяде» и о том, что Ма Мак ему «вломила». Я не имела понятия, откуда она набралась таких словечек, но, в конце концов, ведь у Эдны и Вирджи Мэй был телевизор. Синтию беспокоило желание Черепашки закапывать кукол, она увидела в этом симптом фиксации на смерти, но я уверила ее, что Черепашка просто пытается вырастить кукольные деревья.

Синтией звали ту самую пепельную блондинку – соцработницу. Мы ходили к ней на прием по понедельникам и четвергам. Кажется, из нас двоих – Черепашки и меня – я доставляла ей куда больше хлопот.

Погода стояла паршивая. Насколько чудесным был первый летний дождь, настолько же отвратными стали те, что последовали за ним нескончаемой чередой: влага напитала горячий воздух, который ложился тебе на физиономию как мокрое, несвежее кухонное полотенце. Как ни пытаешься вдохнуть поглубже, кажется, что кислорода не хватает. Ночью я лежала поверх влажных простыней и думала: вдыхай! Выдыхай! Вдыхай! Духота прогоняла все посторонние мысли, прогоняла сон, и иногда меня посещала мысль – а стоит ли так напряженно стараться выжить, если все силы уходят вот на это? Я вспомнила свою зажигательную речь, которую произнесла перед Эсперансой пару месяцев назад, и поняла, как нелепо я тогда выглядела. Нет никакого смысла говорить человеку, находящемуся в глубокой депрессии: подожди, все перемелется. Депрессия – это тебе не просто печаль. Печаль – словно простуда; прошло время, и ты здоров. Депрессия больше похожа на рак.

Синтия долго разговаривала с нами обеими о ранних травмах, полученных Черепашкой – о том, что случилось с ней еще до нашей встречи. Потихоньку, постепенно, но я ей все рассказала.

Как выяснилось, ничего удивительного в моем рассказе не было. Синтия сообщила мне, что, как это ни ужасно, такого рода вещи происходят часто, причем не только в индейских резервациях, но и в обычных домах, где живут обычные американцы, и даже куда более состоятельные, чем мы. Она сказала, что по крайней мере одна из четырех маленьких девочек подвергается сексуальному насилию со стороны члена семьи. А может быть, и больше.