Фасолевый лес

– Это совсем не гипотеза. Такое уже бывало.

– Не понимаю, почему ты беспокоишься обо мне, – отвечала я. – Если нас поймают, то Эстевана и Эсперансу ждет кое-что похуже тюрьмы и штрафа.

Однако я все-таки намекнула ей, что, поскольку мы едем достаточно далеко, было бы неплохо наладить зажигание на моем «фольксвагене». Мэтти, услышав это, посмотрела на меня так, словно я предложила ей пристрелить президента страны.

– Вы не поедете на этой развалюхе, – сказала она. – Возьмешь «линкольн». В нем много места, и он надежен.

Я обиделась.

– А что не так с моим старичком? – спросила я.

– О том, что с ним не так, детка, я могу говорить с тобой от заката до рассвета. И любая из этих не так запросто привлечет внимание полиции. Если ты так заботишься об Эстеване и Эсперансе, пора включить мозги. Они у тебя не только для того, чтобы дерзить.

И Мэтти ушла. Да, я видела раньше, как она злится. Но тогда это было не по моему поводу. Ясно – она не хочет, чтобы я уезжала.

Накануне вечером, перед тем, как мне уезжать, в нашу дверь постучалась Вирджи Мэй Парсонс. Было уже поздно, но мы с Лу Энн еще не ложились, потому что собирали меня в дорогу. Лу Энн настаивала, чтобы я взяла свою лучшую одежду – на случай, если возникнет необходимость произвести на кого-нибудь впечатление видом состоятельного в финансовом отношении человека. По крайней мере, я обязана была взять пару чулок, которые пришлось бы занять у нее, потому что сама я не имела привычки их носить. Я напомнила Лу Энн, что идет середина лета и вряд ли там нужно будет на кого-то производить настолько особое впечатление. Мы достаточно громко обсуждали мой боевой наряд и не слышали стука, пока он не стал громче. Лу Энн не рискнула открыть дверь – было слишком поздно.

Я же выглянула в окно.

– Да боже мой, это всего лишь Вирджи Мэй, – воскликнула я.

И впустила соседку в дом.

Та, словно одурманенная чем-то, постояла неподвижно несколько мгновений, после чего взяла себя в руки и сказала:

– Эдна сказала, мне нужно вас позвать. У нас есть кое-что интересное для детей, если вы, конечно, сможете и захотите их разбудить.

– Сюрприз для детей? – спросила Лу Энн, и меньше чем через минуту она уже вернулась, неся Дуайна Рея на одной руке и ведя Черепашку другой. Черепашка что-то ворчала недовольно, а Дуайн Рей предпочел не просыпаться, и голова его болталась, как у старой набивной игрушки. Пока Лу Энн ходила за детьми, я не смогла вытащить из Вирджи Мэй ни единого слова.

Мы вышли через переднее крыльцо и, пройдя по дорожке, соединявшей наши дома, подошли к соседскому. Там на кресле-качалке сидела Эдна, а в углу крыльца мы увидели нечто, что было похоже на серебристые шары, висящие в воздухе.

Цветы.

– Это цереус, – объяснила Вирджи Мэй. – Он цветет ночью. Только одну ночь в году, и все.

Это было огромное, пышное растение, ветки которого грузно опирались на перила и вздымались до карниза крыльца. Конечно, я видела его и раньше – оно стояло в углу в потертом горшке, колючее и довольно неприглядное, и, по правде говоря, я удивлялась – а чего это Вирджи его не выбросит?

– Никогда не видела ничего подобного, просто чудо какое-то, – проговорила Лу Энн.

Огромные цветки покрывали растение снизу доверху. Черепашка медленно приблизилась к одному из них; размером он был больше ее лица. В темном вечернем воздухе цветок, словно магическое зеркало, висел в нескольких дюймах от глаз Черепашки. Мне пришло в голову, что нужно предостеречь ее от колючек, но, уж если этого не сделала Лу Энн, я тем более не стану. Я присела на корточки рядом.

Луны на небе не было, но наши глаза постепенно привыкли к темноте, и мы стали различать детали. Сами цветки не несли на себе колючек, но состояли из некоего прозрачного, почти невесомого материала, который, казалось – тронь, и он скукожится и сразу же пожухнет. Лепестки, подобно звездным лучам, разлетались в сторону от сердцевины, которую формировали серебристые парные пестики в форме рук, ловящих в свои объятья лунный свет. Светящаяся ладья, готовая отплыть в темноту.

– Это? – спросила Черепашка и тронула цветок.

Но тот не пожух, не сморщился, а лишь горделиво закачался на длинном зеленом стебле.

– Это – цветок, моя хорошая! – сказала Вирджи.

– Она это знает, – сказала Лу Энн. – И даже может назвать практически все цветы, которые включены в каталог цветовода, и даже то, что выращивают во Флориде и Новой Шотландии.

– Цереус, – произнесла я, кончиком языка ощущая, насколько серебристо-таинственно звучит название этого чуда.

– Целюс, – повторила Черепашка.

Лу Энн приблизила нос к цветку и доложила: цветы пахнут! Потом поднесла к цветам Дуайна Рея, но тот предпочел не просыпаться.

– Точно не скажу, чем, – продолжила Лу Энн, – но чем-то сладким. И немного терпким, как лимонные леденцы, по которым я обмирала, когда была маленькой. Запах слабый, но отчетливый.

– Я чувствую его отсюда, – послышался голос Эдны, которая по-прежнему сидела в кресле-качалке.

– Это Эдна его заметила, – сказала Вирджи. – Я бы и внимания не обратила, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Они же расцветают ночью, а я всегда забываю следить за состоянием бутонов. В один год у Эдны была простуда, так мы их вообще все пропустили.

Лу Энн смотрела на цветы широко раскрытыми глазами. Она, как и Черепашка, была заворожена чудом, распустившимся на крыльце соседского дома.

– Это знак, – проговорила она наконец.

– Знак чего? – спросила я.

– Не знаю, – тихо ответила Лу Энн. – Но чего-то хорошего.

– Если хотите, я могу взять садовые ножницы и один для вас срезать, – предложила Вирджи. – Если поставить в холод, он протянет до завтра.

Но Лу Энн покачала головой.

– Нет, спасибо, – отозвалась она. – Хочу запомнить их такими, какие они сейчас – в темноте.

– Когда их срываешь, – вступила в разговор Эдна, – они теряют свой аромат. Не знаю, почему, но он сразу пропадает.

Если цветение цереусов и было знаком чего-то, то, видимо, знаком удачной погоды для путешествия. Утро выдалось облачным и прохладным. Мы опять подняли детей с постели, и Лу Энн с Дуайном Реем на руках проводила нас к Мэтти. Черепашка тоже хотела, чтобы ее несли, но у нас с собой были сумки, и я пообещала ей:

– Мы тут немножко пройдем, а потом можешь спать в машине сколько угодно.

У Эстевана и Эсперансы на двоих был всего один чемодан, еще меньше размером, чем мой – и это при том, что вещи Черепашки были упакованы в отдельную сумку. Я взяла вещей на неделю, максимум – на десять дней, а они – на всю оставшуюся жизнь.

Кое-кто еще пришел проводить Эстевана и Эсперансу, и среди них – та пожилая женщина, которую я видела на верхнем этаже в доме Мэтти, а еще очень молодая девушка с маленькой девочкой, которая могла быть ее дочерью или сестрой, а могла, впрочем, и не быть. Собравшиеся обнимались и целовались, что-то говорили друг другу по-испански. Мэтти проворно сновала вокруг: знакомила людей друг с другом, укладывала наши вещи в багажник и давала мне советы, которые скапливаются сотнями как раз в последнюю минуту.

– По утрам ее придется хорошенько тормошить, – говорила мне Мэтти, и своими затуманенными мозгами я не сразу сообразила, кого надо тормошить. – Она настроена на Аризону. Не знаю, как пойдут у нее дела в Оклахоме.

– С ней будет все в порядке, – сказала я. – Ты же помнишь, я привыкла к машинам со сварливым характером.

– Я знаю, ты справишься, – кивнула Мэтти, но несколько неуверенно.

После того, как мы уселись и, как велела Мэтти, пристегнулись, она наклонилась к моему окну и сунула что-то мне в руку. Это были деньги. Эсперанса и Эстеван через окна на другой стороне что-то медленно диктовали пожилой женщине, которая записывала диктуемое (скорее всего, не адрес) на задней стороне конверта.