Фасолевый лес

Мы с Эстеваном говорили обо всем, что только может прийти в голову. Он спросил, не является ли аллигатор национальным символом Соединенных Штатов, – ведь так много людей носят футболки с его эмблемой на груди.

– Что-то я такого не слышала, – ответила я, хотя его предположение мне показалось здравым.

Эстеван сообщил, что национальный символ индейцев Гватемалы – кетцаль, красивая зеленая птица с длиннющим хвостом. Я сказала, что видела в зоопарке попугаев ара и поинтересовалась, есть ли между ними что-то общее. Эстеван отрицательно покачал головой и пояснил: если кетцаля посадить в клетку, он умрет.

Сразу после заката мы съехали с федерального шоссе на двухполосную дорогу, перерезавшую горы. Этот маршрут миль на двести укорачивал наш путь по Нью-Мексико. Я бы предпочла вместо этого сократить на двести миль маршрут по Оклахоме, но, увы, путь наш лежал именно туда. Мне приходилось то и дело напоминать себе об этом. Правда, по какой-то непонятной причине мне постоянно казалось, что мы едем в Кентукки. Представлялось мамино лицо, когда она увидит, что мы подъезжаем к дому.

Навстречу нам мчалась машина с включенным дальним светом. Я прищурилась и мигнула своим. Она перешла на ближний.

– Вы сильно скучаете по дому? – спросила я. – Я знаю, это глупый вопрос. Но вы не устаете от незнакомых людей, незнакомой местности? Я устаю. И иногда мне хочется забраться куда-нибудь, в какую-нибудь норку, и отдохнуть. Впасть в спячку, как впадают те жабы, о которых нам рассказывала Мэтти. А вам еще хуже – здесь ведь даже язык другой.

Эстеван глубоко вздохнул.

– Я уже не знаю, по какому дому мне скучать, – сказал он. – По какому уровню дома. Живя в столице Гватемалы, я скучал по горам. Теперь я скучаю по столице. Мой родной язык – не испанский. Вы знали?

Я отрицательно покачала головой.

– Мы принадлежим к народу майя, – сказал Эстеван. – И у нас двадцать два разных языка. Мы с Эсперансой говорим друг с другом по-испански потому, что родились в разных горных районах.

– А что такое майя? – спросила я.

– Майя жили в так называемом Новом свете задолго до того, как его открыли европейцы. Мы – очень старый народ. В те давние времена мы проводили астрономические исследования, делали операции на мозге.

Я вспомнила цветную картинку в учебнике истории, по которому занималась в младших классах: Колумб идет по берегу в своих обтягивающих штанах и шляпе с перьями, а перед ним, словно стадо кроликов, врассыпную бежит толпа лохматых дикарей в набедренных повязках. Какой шутник пишет эти учебники?

– Наши настоящие имена – индейские, – сказал Эстеван. – Но вам их не произнести. Поэтому, когда мы переехали в город, пришлось выбрать испанские.

Я была поражена.

– Значит, Эсперанса – двуязычная? А вы? Как это назвать? Триязычный? Трехъязычный?

Я знала, что Эсперанса немного говорит по-английски, но понять, насколько хорошо она знает язык, было трудно, поскольку она вообще редко открывала рот. Однажды, когда я увидела медальон, висевший у нее на шее, и принялась любоваться им, она сказала, достаточно легко, хотя и с акцентом:

– Это Святой Христофор, покровитель беженцев.

Даже если бы эти слова произнес сам святой, я бы меньше удивилась.

Лицо у Христофора было симпатичное. Он сильно напоминал Стивена Фостера, которого вполне можно было бы назвать святым покровителем штата Кентукки. В конце концов, он же написал гимн штата.

– Когда я уехала из дома, я тоже выбрала себе другое имя. У нас с вами много общего.

– Правда? А как вас звали до этого?

Я скривилась.

– Мариетта.

Эстеван рассмеялся.

– Не настолько уж оно ужасно, – сказал он.

– Это название города в Джорджии, где у моих мамы и отца как-то сломалась машина, когда они ехали во Флориду. Они туда так и не доехали. Вместо этого остановились в мотеле и сделали меня.

– Какая романтическая история.

– Да не совсем. Я была ошибкой. Точнее, не ошибкой, если верить маме, а случайностью. Ошибка – это когда потом жалеешь.

– А они не жалели?

– Мама – нет. Для меня это главное.

– А папа, как я понял, отправился во Флориду?

– Да, отправился. Только куда – неизвестно.

– Эсперанса тоже выросла без отца. Хотя обстоятельства у нее, конечно, были другие.

На заднем сиденье Эсперанса гладила волосы Черепашки и негромко пела ей песню высоким и каким-то неземным голосом. Я успела достаточно хорошо познакомиться с испанским языком, чтобы понять, что Эсперанса поет не как испанцы – ее голос взлетал и падал с совсем другой чужеземной интонацией. Я вспомнила, как пел Эстеван во время нашего пикника. Горловое пение, напомнившее мне йодль, должно быть, принадлежало народу майя. Их песни были куда древнее, чем Христофор Колумб. Может быть, даже древнее, чем святой Христофор. А интересно – когда с ними жила Исмена, они пели ей на своих разных языках? Только подумать, как накапливаются языки в одной семье, если живешь в стране с таким наследием. Когда я раньше думала о Гватемале, я вспоминала картинки из книжек: джунгли, полные птиц с длинными хвостами, женщины в одеяниях цвета радуги.

Теперь картинка усложнилась: повсюду полиция, и целые индейские деревни вынуждены постоянно сниматься с места и переезжать. Только они посадят кукурузу, говорил Эстеван, как тут же появляется полиция, сжигает их дома и поля и заставляет покинуть уже обжитые места. Стратегия – истощить народ постоянными притеснениями и голодом, чтобы он больше не мог сопротивляться.

Черепашка уснула, лежа головой на коленях Эсперансы.

– Почему все вечно хотят избавиться от индейцев? – спросила я, не особенно рассчитывая на ответ. Я вновь вспомнила свою книжку по истории, вспомнила про астрономов и хирургию мозга. Нейрохирургам майя следовало сделать операцию Колумбу, когда у них была такая возможность.

Мы молчали некоторое время, после чего Эстеван сказал:

– Что тяжелее всего, так это не иметь своего места. Везде быть нежеланным гостем.

Я подумала о своем предке из племени чероки, о его соплеменниках, считавших, что Бог живет на деревьях, о пустом и плоском штате Оклахома, куда их перегнали, как скот. Но даже тогда народ чероки не был бездомным.

– Знаете, что меня больше всего достает? – спросила я. – То, что вас называют нелегалами. Я от этого слова просто зверею. Не понимаю, как вы его терпите. Человек может быть хорошим, может быть плохим. Может быть прав, может быть неправ. Но как может человек быть «незаконным»?

– Не знаю. Это вы мне скажите.

– Не может, – сказала я. – Не может, вот и все.

На второй день нашего путешествия мы выехали на равнину. Промелькнул за окнами Техасский выступ – «ручка сковородки», разделяющая Нью-Мексико и Оклахому, – и вот мы уже едем по прериям, простирающимся до горизонта как огромный плоский блин. Фокус здесь вот в чем: вы двигаетесь с прежней скоростью, но, поскольку глазу зацепиться не за что, возникает ощущение, что машина ваша застряла, завязла в пространстве и времени, а ее колеса крутятся вхолостую на какой-то гигантской беговой дорожке.