Фатальная ошибка опера Федотова

Кремень с гранитным камушком в груди, блять…

Однако, надо что-то делать.

И я даже знаю, что.

Идти нахер отсюда.

Окончательно. Сколько таких окончательностей было уже…

Пластилин, да… Самому тошно.

Выдыхаю, прищуриваюсь на темные окна… Десять вечера, детское время, точно не спит. И точно нет ее дома…

А где может быть красивая баба темным летним вечером, после работы, если не дома?

Ох, и дурак ты, опер Федотов… И все, что ты творишь — одна больша ошибка. Из разряда фатальных, необратимых.

Изначально все было ошибкой. И теперь она множится, разрастаясь, цепляя на себя снежным комом еще эмоции, обиды, проблемы, недомолвки и прочий мусор.

И становится фатальной, да.

Курить хочется дико.

Осматриваюсь по сторонам, в тщетной попытке найти жертву и стрельнуть сигарету. Но двор не по-летнему пуст, и это тоже раздражает.

И вообще… Пиздуй домой, опер Федотов. Завтра у тебя начнется другая жизнь…

В этот момент в одном из окон квартиры Захаровой мелькает огонек. Словно кто-то ночник врубил. Или, может, подсветку на кухне.

И я срываюсь с места, напрочь забыв про все свои намерения, все мысли и то, что я, блять — пластилиновый дурак!

Осознаю себя уже на этаже Захаровой, с пальцем на кнопке звонка.

Каким образом прошел домофон, хер его знает.

Выдыхаю, и, не давая себе времени на подумать и заталкивая кулаком обратно в глотку истошно вопящий “идиот, идиот!” внутренний голос, подозрительно похожий на Мишкин бас, нажимаю на звонок.

И давлю, давлю, давлю, отсекая все пути к отступлению.

И даже, когда Захарова, распахивает дверь рывком и, воинственно нахмурив брови, смотрит на меня, все еще давлю.

Потому что палец судорогой скрючило, как и всего меня, похоже.

И есть, от чего.

Захарова стоит передо мной в тонкой майке без лифчика, какого-то совершенно блядского телесного цвета и таких же тонких трусиках.

И в первый момент, когда она только-только распахивает дверь. мне кажется, что она — голая.

Это сходу ослепляет, ноги и руки сводит судорогой, а глаза сто процентов лезут из орбит.

Я стою, жму на звонок, пронзительной трелью разносящийся по квартире, пялюсь на нереальное просто зрелище, возникшее передо мной внезапно, без предупреждения, так сердечный приступ схватить запросто можно же!

И наверняка выгляжу откровенным дебилом.

Но ничего с собой поделать не могу.

Все слова вылетают из головы с диким свистом, оставляя только рефлексы. Смотреть, смотреть, жадно, боясь упустить даже самые мелкие детали!

Светлый локон на шее, нежная, словно подсвеченная изнутри кожа, влажный блеск приоткрытх губ. Острые соски, натянувшие тонкий трикотаж. Полоска голой плоти между линией майки и кромкой белья.

Разъяренные глаза.

Она открывает рот, что-то говорит, злобно, язвительно.

Я не слышу.

В ушах гул, да и звонок звенит.

Она толкает меня в грудь, пытаясь закрыть дверь…

Не могу этого позволить! Не могу лишить себя этого зрелища! О чем тогда вспоминать буду в старческом маразме?

Толкает еще раз.

Неожиданно даже для самого себя отмираю, делаю шаг вперед, вообще не обращая внимания на тычки, становящиеся все более злобными и отчаянными.

Дверь с хрустом закрывается за моей спиной, отрезая нас от всего мира, погружая в мрак.

Ее глаза блестят злобно и голодно, удар правой хорош, но для моей дубленой кожи и общего состояния берсерка смешон.

Тянусь к ней, мелкой, бессовестной, такой вкусной, такой необходимой мне сейчас дряни.

Не руками тянусь, всем телом, всей своей сущностью.

Словно голодный к куску хлеба.

Я такой голодный до нее!

Я умирал эти дни, не видя, не чувствуя!

Она мне нужна!

Нужна, блять!

Тяну ее на себя, сопротивляющуюся, брыкающуюся, бешеную, сграбастываю, кажется, всеми конечностями сразу, спеленываю своим телом, ощущая в этот момент нирвану. Блаженство путника, достигшего оазиса.

Подхватываю на руки, жадно кусаю в шею, заставляю взвизгнуть и ухватиться за шею, повиснуть.

Не могу никуда двинуться, тупо прижимаю ее к стене коридора, мну, тяну, рву все, что мешает, все, что не пускает к ней. К ее телу, ее коже, ее влажной податливой мягкости.

Аська вскрикивает, хрипло и обреченно, ощутив мои пальцы в себе, выгибается, царапает мне шею, плечи, то ли остановить пытаясь, то ли футболку разодрать.

— Федотов… Нет! Нет! Скотина… Нет же! Пусти… — она то кричит, то стонет, то упрашивает, прямо в такт на каждое мое жесткое двиджение пальцами в ней, на каждый мой сладкий грубый укус, и я бы, может, отпустил, реально отпустил, не отмороженный же наглухо, но она течет. Течет мне на пальцы и подмахивает. Осознанно, неосознанно, это другой вопрос. Главное, что ей нравится! Меня это влажное ощущение ее удовольствия выносит за грань мгновенно.

И все мысли о том, насколько все неправильно, тупо, какой я урод, размазня, дурак, мгновенно пропадают.

Остается только душная, влажная сладость, стоны Аськи, уже переставшей сопротивляться и кричать, а только цепляющейся за мои плечи, беспорядочно, страстно, голодный, жадный блеск ее глаз, жар приоткрытых в изнеможении губ, податливость и нежность.

Я смотрю ей в глаза, когда заменяю пальцы членом.

Медленно, очень медленно… Чтоб прочувствовала каждое самое мелкое движение, каждый сантиметр.

И она чувствует, клянусь, чувствует!

Я вижу это по наркомански расширяющимся зрачкам, по судорожно дернувшимся губам, по красным пятнам на щеках.

— Ну как, Захарова, — хриплю я ей в губы, ловя сладость и жар дыхания, — нет? Все еще нет?

Чуть выхожу и обратно погружаюсь. Без рывка, мягко и неторопливо, ловя ритм будущего танца.

— Все еще перегорела, да? — усмехаюсь, продолжая двигаться и с удовольствием наблюдая волны кайфа, проходящиеся по коже шеи и груди.