Фаворит. Том 1. Его императрица

– - Разве яицкие казаки орду не удержали? Или проспали?

– - Им теперь не до сна -- на Яике бунт! Но меня заботят дела балтийские. Почитай, Алексей, что Остерман пишет...

Шведский король Адольф-Фридрих умер, Остерман требовал от Петербурга денег, денег и денег-для новых подкупов расшумевшейся аристократии. Остерман пробовал утешить Екатерину: молодой король Густав III испытывает самые нежные чувства к царственной кузине, но императрица знала истинную цену подобным симпатиям в политике. Алексей Орлов был приглашен в заседание Совета... Там сначала зачитали рапорт Спиридова из Архипелага: множество греческих островов отложились от султана турецкого, население приняло русское подданство, а на острове Никосе адмирал основал гимназию, в которой эллины изучают язык российский, как свой государственный. Заодно Спиридов уведомлял Петербург, что Турция начинает заново отстраивать флот, а Франция продает Мустафе мощные линейные корабли типа "султан".

– - Ваше мнение, господа?
– - спросила Екатерина.

Никита Иванович Панин сказал, что усиливать блокаду турецкой столицы опасно, ибо "оголодание" Стамбула может побудить османов к более решительным действиям противу армии на Дунае:

– - От сего мир не близится -- удаляется.

Алехан вытянул над столом руку. Эта рука, душившая царей за пьянкой, была утяжелена пересверком бриллиантовых перстней.

– - Вы, граф, никогда войны и не желали!

– - Не желал, -- согласился Панин.
– - Ибо внутреннее состояние империи не дает нам права увлекаться успехами на стороне.

– - Но виктории флота и армии российских разве не укрепляют положение внутри империи?
– - вопросил Орлов.

– - Одно укрепляется, другое рушится.

– - Или Яика испужались?
– - поднялся Алехан во весь рост.
– Но я приехал сюда через всю Европу не для того, чтобы...

– - Тихо, тихо, -- остановила его Екатерина.
– - Ты приехал, чтобы выслушать от нас истину, а она такова ныне стала, что уже нс собака хвостом вертит, а сам хвост крутит собакой во вес стороны... Мы не одни в свете, и политика наша, увы, запуталась с помощью пруссаков и австрийцев.

Как бы между делом упрекнув Панина, она умолкла. Никита Иванович со зловещим выражением лица ознакомил Алехана с требованиями России. Отныне, маневрируя между Веной и Потсдамом, граф Румянцев на Дунае и граф Чесменский в Архипелаге -- каждый обретал полномочия для мирных переговоров с противником. Екатерина ни единого лишнего дня Алехана в Петербурге не задерживала:

– - Езжай к эскадре и следи, чтобы турки не провели тебя. В этом году на Дунае ничего не случится. Но будем Крым брать...

Алехан вернулся в Ливорно, где разбил сердце знаменитой поэтессы Кориллы, венчанной в Капитолии лаврами Торквато Тассо и Петрарки; красавица боготворила грубияна, в страсти придумывала ему нежные имена: "Варвар, сатрап, демон, фараон, мучитель, дикарь, людоед, сатана, изверг... Как я жила без тебя раньше?" В передней графа Орлова всегда толпились художники, желавшие писать с него портреты, а прославленный пейзажист Филипп Гакерт задумал целую серию картин о Чесменской битве:

– - Но я никогда не видел взрывающихся кораблей.

– - Сейчас взорвем, -- отвечал Орлов небрежно.

В Ливорно понаехали живописцы, собрались знатные господа и духовенство, прекрасные синьориты и дипломаты. Никто не верил, что для натуры русские пожертвуют двумя кораблями.

– - Можно рвать, -- конкретно доложил Грейг.

– - Так рви, чего публику томить понапрасну...

В небо выбросило чудовищные факелы взрывов, долго рушились в гавань обломки бортов, мачты и реи, а горящие паруса ложились на черную воду. Алехан картины Чесменского боя купил и переправил их в Эрмитаж... Не для истории -- для славы императрицы!

Эрмитаж, Эрмитаж, ты ведь тоже наша история...

Новое влияние герцога Эгильона еще не сказалось в политике Франции, однако понемногу оттаивало сердце маркиза Вержена, посла в Стамбуле, где он немало попортил русским крови. Совершенно случайно картина Менгса "Андромеда", проданная алжирскими пиратами, попала на один из майданов Стамбула. Вержен выкупил ее и переправил в Эрмитаж, прося императрицу оплатить лишь 24 копейки -- почтовые расходы. Екатерина упаковала в ящик самую дорогую шубу, поверх нее рассыпала 24 копейки медью и вложила в рукав письмо для Вержена: мол, в картину Менгса была завернута чья-то шуба; скорее всего, ваша прекрасная супруга сделала это по рассеянности, свойственной многим женщинам...

"Андромеда" заняла достойное место в Эрмитаже!

Но выводов из этого случая Екатерина делать не стала:

– - Посмотрим, каково сложатся дела в Стокгольме...

ЗАНАВЕС

Прошка Курносов покинул Петербург еще зимою, когда столица была встревожена престольною переменой в Швеции; ехал парень на перекладных, имея подорожную со штампом, чтобы на станциях не придирались -- маршрут до самого Азова казною был оплачен. На голове Прошки треух, ноги в валенках. Тулупчик скрывал мундир, а под мундиром "через" -- пояс, вроде патронташа, в котором удобно деньги перевозить. Два пистолета и шпага берегли его в дальней дороге... Чтобы избежать карантинного сидения, Прошка проскочил между Москвою и Смоленском -- прямо на Калугу, миновал Орел, за которым потянулись места, населенные однодворцами. Это были не мужики и не дворяне, а потомки служивых Засечной линии, внуки казненных Петром стрельцов. Они давно растеряли дворянские грамоты, жили на черноземах прибыльно. Из этих-то мест больше всего и брали рекрутов для армии.

Где-то за Кромами настигла Прошку метель, а ямщик, еще мальчишка, с испугу вожжи бросил -- пусть лошади выносят. Миновали дубовые рощи, снова потянулась белая, морозная нежиль. Наконец под вечер кони всхрапнули перед воротами одинокого хутора, хозяин с фонарем в руке показал ямщику в сторону от дома:

– - Езжай до гумна, тамо и товарищ тебе сыщется. И вам, сударь, -- говорил он, ведя Прошку долгими пустыми сенями, -не одному ночевать... Эка пурга-то, господи!

В горнице обживался ночлега ради путник, тоже застигнутый непогодой. Был он еще молод, но уже осанист, выше Прошки на целую голову, а на глазу -- повязка. Замерзшему парню помог он расстегнуть тулуп, забросил на печку просохнуть его валенки.

– - Величать-то вас как, сударь?
– - спросил Прошка.

– - Да не станем чиниться. Одна дорога -- одна судьба. Зови просто -- Григорием... Сам-то из роду Потемкиных! Ежели из Питера едешь, так, может, и слыхал обо мне когда?

– - Извини, брат. Не доводилось слышать.

– - И ладно, ежели так, -- не обиделся Потемкин; из дорожной шкатулки достал он свечи, запалил их.
– - Не люблю, когда темно. Ты, наверное, на перекладных? А ямщика на гумне оставил?

Отогревшись у печки, Прошка сказал, что когда увидел его, то поначалу заробел, -- и со смехом поведал Потемкину, как в Ливерпуле одноглазый черт продал его на невольничье судно.

– - Ты не меня, а хозяина нашего побаивайся...

Сказав так, Потемкин объяснил, что у мужика глаз дурной: такие вот хуторяне наговоры всякие знают, со змеями дружбу водят, больным умеют зубы "на сучок" заговаривать. Легок на помине, явился хозяин с работником, принесли для Прошки тюфяк, набитый соломкой. Хозяин выложил хлеб и пяток вареных яичек.

– - За ночлег да ласку сколько запросишь?

– - Да чего уж там... Наутре и сквитаемся.

Хозяин с работником удалились. Прошка поведал о себе -- кто таков, откуда родом, чем занят. Потемкин зевнул: