Фаворит. Том 1. Его императрица

– - Россия против раздела Польши, -- заметил Иосиф.

– - В том-то состоит наша трудность, чтобы заставить Россию выкупаться с нами заодно в одной мутной луже. Кто из вас знает, каково первое условие Петербурга для мира с Турцией?

– - Освобождение Обрескова и его свиты.

– - С этого нам и следует начинать...

Цегелин (посол Берлина) и Тугут (посол Вены) начали внушать великому визирю, что русский посол уже достаточно наказан:

– - Теперь он стал умнее, и можно его отпустить...

В обратной дороге Финкенштейн спросил короля: как случилось, что Мустафа III воззвал к посредничеству, очень точно угадав время конференции в Нсйштадте? Король сознался:

– - Это я посоветовал ему...

Пруссия начинала новую для нее политику -- восточную.

– - А каково ваше впечатление от Кауница?

– - Много знающий балбес, который не говорит, а вещает, будто в церкви. Он спесив, как пошлый педант, и нагл, как всякий венский придворный.

– - А что вы скажете о молодом императоре?

– - Второй шаг он делает раньше первого, отчего, я полагаю, и будет всю свою жизнь ходить с заплетающимися ногами...

...Каменщики навезли на Лягушачье болото кирпичей, извести, стали возводить фундамент дворца. Между собой говорили:

– - Кекерекексинен -- язык сломать можно!

8. НА БЕРЕГАХ РУБИКОНА

Неприкаянный Вася Рубан блуждал среди публики...

Вот и осень, дождливая осень 1770 года, дышится хорошо!

В самом конце сентября из Малой Невки в Большую Неву вплыла странная флотилия: два парусных фрегата вели меж своих бортов чудовищный плашкоут, поверх которого лежала гигантская глыбища Гром-камня. Медленно обогнув крепость, флотилия проплыла мимо Зимнего дворца и Адмиралтейства, тихо причалив к берегу возле Сената... Было столь непомерно скопление горожан на набережной, что многие боялись, как бы не случилось смертельной давки, какая произошла при обручении французского дофина. Гром-камень с плашкоута съехал на берег. Офицеры и матросы, штурмана и такелажники, водолазы и бурлаки -- этот народ умел работать! Петербуржцы в их честь кричали: "Ура!", а Вася Рубан, принаряженный ради такого дня, раздавал в толпе листки со своими стихами:

Нерукотворная здесь Росская гора,

Вняв гласу божию из уст Екатерины,

Прешла во град Петров чрез невские пучины

И пала под стопы Великого Петра...

Среди гуляющих встретился ему и Василий Петров.

– - Чего тут стараешься?
– - спросил тот, важничая.

– - Российской публике услужаю.

– - Нашел кому услужать! Лучше бы милостивца себе выбрал, да и кормился бы возле благ его. Эдак, тезка, тебе кареты не завести... Бросай листки свои, поедем в гости ко мне. Эвон, моя карета стоит. Я тебе покажу, как жить надо. У меня уже два лакея, брат. Что ни скажу-мигом... А чего в долг не просишь?

В дороге Рубан пожалел, что нету с ними Потемкина.

– - На Гришку не уповай, -- рассудил Петров.
– - Я-то близ высоких персон толкусь, так все знаю: это ломоть от двора отрезанный. Его здесь никто не ждет. Сейчас при дворе иных ожидают: графа Алексея Орлова да еще принца прусского Генриха.

Рубан спросил: чего Пруссии-то от нас надобно?

– - В политике всегда так: двое до потери сознания дерутся, а третий наблюдает. Под конец драки он больше всех о мире кричит и тем выгоду обретает, а те, что дрались, при синяках да шишках остаются... Почему карету мою не похвалишь?

– - Хорошая. Дай мне три рубля, Васенька, а?

– - Вот видишь, -- уколол его Петров, -- публика-то ничего тебе не дала. Ведь не я к тебе, а ты ко мне в гости едешь...

Принц Генрих гостил у своей сестры, шведской королевы ЛовизыУльрики, когда Фридрих велел ему отправиться в Петербург: "Сделай все, чтобы мы не остались в дураках! Я не Вольтер, и эта бабенка не отделается от меня остроумным комплиментом с придачею шубы на соболях..." Король отправил в дар Екатерине напольные часы работы Карла Бауэра, а Екатерина приготовила ковры Шпалерной мануфактуры и обивку для гарнитура в Сан-Суси. Уже сама скудость монарших презентов показывала, что отношения между дворами Петербурга и Потсдама довольно-таки натянуты...

Безобразный длинноносый карлик с прической, собранной на затылке в громадный "кошелек", принц Генрих явился хорошей поживой для питерских зубоскалов. За годы общения с русскими Екатерина привыкла много шутить, перемежая дела смехом и забавами. Пикировки с послами научили ее вести беседы на острейших поворотах, а принц рассказывал о приготовлении кофе из овса с пережженным ячменем. Императрица призналась фавориту:

– - Принц легок мыслью, как свинцовая бомба.

– - Чего этот тугодум желает от нас?

– - Немцы хотят из Польши жирный бульон сварить, уже и гостей назвали: Иосифа с его маменькой...

Екатерина написала Панину, что ей предложено посредничество к миру, но гостя никак не расшевелить: "Уж я вожу его, вожу, а из принца не ползет, не лезет, не выжимается". Опережая события, Панин распорядился, чтобы Румянцев немедля вступил в личные переговоры с великим визирем. При этом Никита Иванович заявил Генриху, что Россия имеет самые умеренные претензии к Турции: присоединение Кабарды и Азовской области, свободное мореплавание в Черном море, независимость Крымского ханства, протекторат России над Валахией и Молдавией, всеобщая амнистия греческим патриотам. Услышав это, посланец Фридриха сразу же затряс "кошельком" на затылке:

– - Столь непомерные требования способны изменить всю карту мира... Вена никогда не согласится!

– - Отчего же?
– - хмыкнул Панин.

– - Австрия имеет свои интересы, а султан не позволит татарам стать народом самостоятельным...

Генрих депешировал королю, что все его убеждения Екатерина почему-то встречала смехом (из чего можно заключить, что результаты свиданий в Нейссе и Нейштадте перестали быть тайной для русского Кабинета). Наконец он проговорился о главном:

– - Поляки больше всех переколотили горшков -- будет справедливо, если они и расплатятся за все черепки...

Екатерина еще при вступлении на престол публично заявила, что Россия "ни за чьим хвостом не потащится", а теперь король Пруссии протягивал ей свой хвост, и ей было противно за него цепляться. Екатерина ушла от ответа, заговорив о картинах своего Эрмитажа, а Генрих выразил удивление перед ее фатальной расточительностью.

– - Моя расточительность, -- отвечала она, -- лишь кажущаяся. Германия отпустила меня полураздетой бесприданницей, с одним медным кувшином в руках. Эрмитажа мне в гроб не забрать, все останется России, приютившей и возвеличившей меня, а потомки, даст бог, еще и похвалят... именно за бережливость. Государство, не имеющее картинной галереи, это не государство, а жалкая деревушка!

Утром ее ждало донесение с Яика: казаки-старообрядцы отказывались идти на войну -- мы, мол, не донские дураки, чтобы нам бороды обскоблили. А принц Генрих припугнул Екатерину: отказываясь от посредничества к миру через услуги Берлина и Вены, Петербург может попасть в железные клещи -- султан обратится за посредничеством к Версалю! Екатерина, великая актриса, хохотала до boyaux fel'es (до надорванных кишок, по ее словам).

– - Я уже говорила и повторяю сейчас: Версаль может делать лишь то, что может, а я стану делать, что хочу... Не смешите меня, принц! Ха-ха-ха... К чему все это? Фельдмаршал Румянцев уже ведет переговоры о мире с великим визирем, а графиня Дюбарри не потерпит герцога Шуазеля, который вскарабкался к власти, как по лесенке, по худосочным ребрам маркизы Помпадур!