Фаворит. Том 1. Его императрица

В один из дней, когда Бестужев-Рюмин снова заговорил о скорейшем бракосочетании ее с фаворитом, Екатерина с прищуром посмотрела на Панина, вызывая его на обострение конфликта.

– - Императрица русская, -- отчеканил Панин, -- вольна делать, что ей хочется, но госпожа Орлова царствовать не будет.

Произнося этот смертельный приговор, Панин откинулся в кресле, а когда снова принял позу спокойную, то на стене осталось большое белое пятно -- от парика, густо напудренного.

– - Госпоже Орловой я не слуга, -- ровно заключил он.

Екатерина встала, указывая перстом на Панина:

– - Вот гордый римлянин... подражайте ему!

Вскоре в доме княжны Хилковой загуляли два ближайших приятеля Орловых -- лихие гвардейцы Хитрово с Ласунским -- и за выпивкой договорились зарезать при случае Алехана Орлова.

Орловы сами же и вступились за арестованных:

– - Пытать не надо их, матушка. Они друзья наши.

– - Дожили мы, что друзья хотят друзей резать...

С марьяжами пора было кончать. Воронцов был зван в Головинский дворец, и тут Екатерина повела себя с удивительно тонким знанием людской психологии. Она сказала канцлеру:

– - Прошу заготовить два манифеста. Первый -- о моем вступлении в брак с графом Орловым... Не возражать!
– прикрикнула она, едва канцлер открыл рот.
– - И вот манифест о даровании Алексею Разумовскому, яко законному мужу покойной императрицы Елизаветы, титула "Его Императорского Высочества".

Первый она оставила у себя, второй вручила Воронцову:

– - С этим езжайте на Покровку, где живет старый Разумовский, и пусть он, ради утверждения этого манифеста, предоставит на мое усмотрение те брачные контракты, что у него хранятся... Они нужны мне для создания прецедента по манифесту, который остается у меня... Надеюсь, все поняли?

– - Не делай этого, матушка: погибнешь!

– - Ваше сиятельство, не учите мое величество...

Канцлер отъехал. Екатерина вышла в аудиенц-залу; возбужденная, нервно прохаживалась вдоль залы мелкими шажками; вровень с нею гуляли Орловы, уже пронюхавшие, зачем поехал Воронцов; следом поспевал гориллоподобный женевец Пиктэ с навахою под кафтаном.

Екатерина делала вид, что Орловых не замечает.

– - Пиктэ! Для чего съезжаются ко дворцу кареты?

– - Очевидно, по изволению графов Орловых...

"Ясно -- зачем. Но следует ждать возвращения Воронцова".

Воронцов застал Разумовского сидящим подле камина, старик читал духовную книгу старинной киевской печати. Воронцов в двух словах объяснил суть дела, по которому приехал.

– - Дай-ка сюда бумагу, -- протянул тот руку.

Бывший свинопас изучил манифест, приравнивавший его к членам династии Романовых. Но изощренно-выверенный расчет женщины вдруг переплелся с богатейшим жизненным опытом старика: Разумовский сразу же понял, чего желает от него сейчас Екатерина... Кряхтя, он снял с комода ларец черного дерева, окованный серебром.

– - Гляди!
– - Алексей Григорьевич показал канцлеру пергаментный свиток, бережно обернутый в драгоценный розовый атлас.

Развернув атлас, он поцеловал бумаги, писанные еще в 1744 году, когда был молодым парнем и рядом с ним стояла цветущая красавица -- Елизавета, радостно отдавшая ему сердце.

– - А-а-а-а!
– - в ужасе закричал Воронцов.

Брачные документы корчились в пламени камина.

– - Ты, Мишка, не ори, -- сказал Разумовский.

– - Я возник из ничтожества в хлеву скотском, сам вскоре навозом стану. Теперь езжай и передай ей от меня, что нет у меня никаких брачных бумаг и я никогда не бывал супругом государыни... Брехня это!

Об этом канцлер и объявил, во дворец возвратясь:

– - Случая в доме Романовых не бывало такого, чтобы законная самодержица со своим верноподданным сопряглась...

Раздался громкий хруст -- Екатерина рванула проект манифеста о своем браке с Гришкой Орловым и кивнула Воронцову:

– - Благодарю, граф. Сейчас же велите Нарышкину, чтобы кареты под окнами дворца не торчали-на конюшни их, быстро... Пиктэ!
– резко позвала она.
– - У меня такое чувство, и вряд ли я ошибаюсь, что у вас какое-то дело до меня... Это правда?

– - Вы не ошиблись, ваше величество.

– - Тогда пройдите ко мне. Один вы!

Пиктэ наедине вручил ей письмо от Вольтера. Это было первое письмо философа, в котором он выражал свое восхищение женщиной, овладевшей престолом самой могущественной державы. Екатерина пригласила Бецкого, велев ему открыть кладовые с мехами, чтобы одарить философию Европы теплыми шубами.

– - Всех одену! Даже этого гнусного Диогена из его бочки, который боится нажить геморрой от щедрот России...

Лучшие мыслители века защеголяли в сибирских соболях.

Царские шубы отлично согревали Большую Политику.

Но уже писался скорбный манифест о молчании.

Екатерина решила пресечь слухи в народе, который слишком уж вольно стал рассуждать о "марьяжной" государыне. По городам и весям великой империи раздался бой барабанный, сбегались люди, думая: никак война? С высоких помостов, возле лавок и дворов гостиных, казенные глашатаи зачитывали слова манифеста: "Являются такие развращенных нравов и мыслей люди, кои не о добре общем и спокойствии помышляют... Всех таковых, зараженных неспокойствием, матерински увещеваем удалиться от вредных рассуждений, препровождая время не в праздности и буянстве, но в сугубо полезных каждому упражнениях..."

Манифест императрицы призывал народ к молчанию!

Обыватели расходились, боязливо крестясь:

– - У царицы снова непорядок случился. Кто-то там, пес, сверху сбрехал, а нам молчать велят. Вот и соображай...

Опять помылась в бане нищенка Устинья Голубкина и подошла к лотку табашному, говоря матросу Беспалову слова задорные:

– - А ну! Продай мне табачку для сожителя моево. Нонеча заждался он меня для марьяжа любовного...

Пушкарь флота поднял с земли здоровенный дрын:

– - Беги, падла, отсель поскорее, не то тресну, что своих не узнаешь! С тебя, суки, все и началось. У-у, язык поганый...

Нищенка, подбоченясь, стала орать на всю улицу:

– - В уме ли ты, куманек? Сам же наскоблил языком своим, будто царицка наша с Орловыми трам-тарарам, а теперь...

Теперь обоих взяли и увели, согласно манифесту о всеобщем молчании. Все-таки до чего непонятливый народ живет на Руси! Ведь русским же языком сказано, чтобы не увлекались. А они никак не могут избавиться от дурной привычки -- беседовать по душам.