Фаворит. Том 1. Его императрица

– - Духовенству столичному в наказание за то, что много умничали, приказываю привить оспу -- как бы ни сопротивлялись!

Вскоре в стране были открыты "оспенные" дома, а врачи разъехались по провинциям спасать от оспы детей, насколько это было возможно в условиях тогдашней России. Екатерина опубликовала торжественный манифест, призывая людей не страшиться прививок, влияние которых испытала на себе.

Петербург был празднично иллюминирован, всюду справлялись пышные застолья, сенаторы говорили всякие речи, а Васенька Рубан, сам жестоко пострадавший от оспы, воспел мужество императрицы в высокопарной и бездарной оде. Заезжий итальянский танцор Анджиолини поставил балет "Побежденное предрассуждение": на сцене плясала радостная Минерва (императрица), ей подплясывала Рутения (олицетворение России), и Екатерина балет сразу запретила.

– - Аллегория, -- сказала она Бецкому, -- должна быть разумной. Мне противно смотреть, когда здоровущая кобыла изображает "гнилую горячку", перед которой выписывает сложнейший пируэт "чума", а проклятая "оспа" с крылышками за плечами приманивает к себе "трахому" в шлеме античного воина.

У Бецкого были свои взгляды на искусство:

– - Но музыка, ваше величество, музыка-то какова!

– - Никакой Гайдн не избавит сюжет от глупости...

Но еще до этих событий Украина вздрогнула от топота гайдамацкой конницы, и Екатерина, перепуганная, приказала:

– - Репнина срочно из Варшавы отозвать!

3. "ПУГУ, ПУГУ, ПУГУ!"

– - Уже поздно, -- отвечал ей граф Панин.
– - Конфедерации Бара, разогнанные компутовым войском, бьют челом Мустафе и Марии-Терезии, войну на Россию накликивая. Черная туча на юге застилает горизонты наши, а зверства, конфедератами учиняемые, не передать словами. В отмщение же им выступает сила новая, для нас тоже опасная -- гайдамаки вольные! А для дел польских нужен человек скорейший, яко метеор, чтобы в един миг являлся там, где надобна рука решительная...

Екатерина сказала, поправляя прическу, что Россия талантами не обижена, и велела звать Александра Васильевича Суворова:

– - А кто скорее его марши производит? Нету таких...

Теперь следовало размерить каждый шаг Алексея Михайловича Обрескова, чтобы посол мог правильно ориентировать себя в новых, условиях войны с конфедератами и восстания гайдамацкого. Инструкции для посла были перебелены, разложены по пакетам, поверх них императрица оттиснула свою личную печать с изображением улья с пчелами и девизом: полезное! Честь ехать без отдыха от берегов Невы до Босфора выпала сержанту Семеновской лейбгвардии хорошему парню Алешке Трегубову.

– - Вези, молодец! Гладкой дороги тебе...

Трегубов добрался уже до Ясс, и здесь турки на кордоне пустили в него стрелу. Конь рухнул, пронзенный насмерть, янычары сорвали С курьера сумку с дипломатической почтой. Но в Петербурге ничего об этом не знали...

Екатерина, подумав, велела заготовить два указа:

1) А. В. СУВОРОВУ -- присвоить чин бригадира;

2) Г. А. ПОТЕМКИНУ -- состоять при дворе камергером.

Пути-дороги этих людей еще не перекрещивались.

Молодые ребята. Кто их знает? Да никто не знает...

– - Пугу-пугу... пугу!
– - понукал лошадей гайдамак.

Вольная степная птица, он весь в призыве "Гайда!", и редко кто его гонит, чаще он за врагом гонится. Для власти -разбойник, которого петля ждет, для народа -- защитник, которому в любой хате уготовано укрытие, чарка горилки и добрый шматок сала. Когда возникла Барская конфедерация, а на шляхах заскрипели виселицы для крестьян украинских, тогда Максим Железняк намочил в дегте рубаху, натянул ее на голое тело, сверху кобеняк накинул и призвал "товариство" постоять за волю общенародную.

Встали от земли и стар и млад, говоря:

– - Не дай, боже, в шинку померети. Поховали б товарыщы в чистому поли та над тим курганом выпалили б с гарматы: нехай знае вся Краина, що не псина сдохла -- то казак вильный сгинул!

Хоронясь в "гущавинах" леса, по балкам да по оврагам, минуя рогатки кордонные, Железняк перешел границу: перед гайдамаками пролегла Правобережная Украина, замученная панством да ксендзами, обобранная догола шинкарями да арендаторами. "Пугу, пугу, пугу!" -- от клича этого трепетал мир бусурманский -веками, а теперь шинкари и шляхетство надменное не стыдились бегством спасаться: "Лучше жизнь лыковая, нежели смерть шелковая..." На площадях сел и местечек Максим Железняк показывал народу "золотую грамоту" Екатерины II с печатями и подписями ее личными, призывал:

– - Вставай все под хоругви царицыны!

С налету взял Жаботин, потом наскочил на Лисянку и ее взял. А толпа восставших росла, всюду возникали новые отряды, новые атаманы-Журба, Шило, Бандура, Швачка, Пикуль, Саражин, Москаль, Нос и прочие. Брали замки уговором -- именем Екатерины II!
– - а коли не открывались ворота, ломали священные брамы ядрами...

– - По велению матушки Катерины постоим все за Украину, отбывать панщину не станем, жито и сено да солома наши отныне будут, кабанов режьте и ешьте... Пугу-пугу-пугу!

Впереди лежала Умань -- замок-крепость, личная резиденция киевского воеводы князя Салезы Потоцкого; здесь их ждал Гонта.

Хороший сотник на Умани -- Иван Гонта... Поверх жупана его контуш богатый, на нем рукава вразмах откидные -- вылеты. Кушак-пас плотно облегал стройное, гибкое тело, а на пасе бренчала кривая дамасская сабля. Вокруг шеи сотника тугие белые воротнички, он их застегивал запонкою с рубином... Пан, да и только!

А вышел Гонта из крепостных, но полюбился князю Потоцкому, тот его грамоте и языкам обучил; умом да храбростью Гонта в сотники вышел. Потоцкий ему деревни свои подарил -- Россоши с Осадовкой; богатый дом у пана Гонты, ладная и добрая жинка, загляденье и дочки Гонтовы -- портреты семьи уманского сотника висят в храме села Володарки, где Гонта церковным старостой... Но иногда нападало на Гонту раздумье, даже отряхивался:

– - Да вжеж що буде, то и буде! А буде, що Бог даст...

Шляхта поместная не могла забыть, что Гонта в тех же Россошах мальчиком гусей пас, его шельмовали как хама и быдло. С бритой головы сотника печально спадал оселедец казачий, длинные черные усы свисали вдоль глубоких складок лица...

Меж тем вольные костры гайдамацкие уже осветили дебри окрестные -- Максим Железняк подступил к Умани. А крепость была сильна артиллерией, стерегли ее жолнеры и надворные казаки, которыми сам же Гонта и командовал; в базилианской коллегии 400 богословов взялись за ружья, а панство звенело саблями, заседая в цукернях. Знатного пана Цесельского уже предупредили, что Иван Гонта вот-вот переметнется к гайдамакам: родная кровь Железняка ближе ему чужой крови Салезы Потоцкого! Время было нецеремонное. Гонту заковали в цепи, повели на площадь -вешать, Но жена полковника Обуха раскричалась, что по наговорам нельзя людей казни предавать:

– - Кого еще любит Салезы Потоцкий, как не Гонту?

Это так, и потому пан Цесельский задумался.

– - Ладно, -- решил, -- веди, Гонта, сотню свою на Синюху...

Глянул Гонта на петлю, что болталась над ним. До самой земли поклонился он доброй пани Обух, крикнув ей по-латыни:

– - Бог воздаст счастья детям и внукам твоим!

Прямо с эшафота вскочил на коня и увел казаков в лес, а там на поляне красный ковер разложен, на ковре сидят Максим Железняк с атаманом Шило, горилку пьют. Обрадовались оба: