Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

Можно бы думать, что произошло словесное недоразумение: называя в своих указах Минск и Борисов, Петр разумел не самые города, а обозначал ими направление движения, так как оба эти города лежат на одной линии по отношению к Слуцку; это тем правдоподобнее, что он предписывал идти «тихо», не больше двух-трех миль в день; на то же как будто намекает и самая форма: не в Минск и не в Борисов, а к Минску или к Борисову. Но что значит тогда обвинение Шереметева в «старой обыкновенной лжи»? Петр имел основание думать; что фельдмаршал не был в действительности введен в заблуждение его словами, но постарался истолковать их по-своему. У него были соображения, по которым он решительно предпочитал Борисов Минску, и не скрывал этого. Получив еще раньше указ остановиться между Минском и Слуцком, Шереметев писал Петру, что «между Минска и Слуцка места зело неудобны, бескормны, болотны и бористы…», что лучше идти к Борисову или возвратиться к Слуцку: «…понеже в тех двух местах хотя фуражек) не так довольно, алутче Минска»^{226}. Те же соображения против Минска привел он еще и в двух других письмах, в одном из которых прямо предложил оставить его с несколькими полками в Слуцке, «дабы прежде времяни не привесть салдат во утеснение и недовольство»^{227}. Другими словами, фельдмаршал склонен был нужды солдат ставить на первом месте перед требованиями стратегии. Хотел ли он использовать в этих видах некоторую неопределенность выражения Петра, или, действительно, неправильно понял его, на этот вопрос нельзя ответить с уверенностью; но, во всяком случае, Петр в поступке Бориса Петровича мог увидеть его склонность толковать неудобные указы и под тем или другим предлогом откладывать их осуществление.

Сосредоточение шереметевской армии в Минске было только частью общего плана, намеченного Петром. В Литве располагалась другая «большая армия» под командованием Репнина, занимавшая Вильно, Ковно и Гродно. Если первая должна была, по мысли Петра, прикрывать от шведов дорогу на Смоленск и Москву, то вторая — дорогу в Лифляндию и Ингрию, причем в случае нужды Репнин должен был «случиться с фельдмаршалом» в Минске. Положение Шереметева и Репнина, по существу, было одинаково: у каждого — свое войско, действия обоих определялись указами Петра, которыми они взаимно должны были обмениваться, в их ведении находились определенные строго разграниченные территории, с населения которых им было поставлено в обязанность собирать «контрибуцию» на содержание своих частей; наконец, каждый должен был устроить провиантский магазин для своей армии: Шереметев — в Копыси (около Орши), Репнин — в Полоцке. В отличие от них Меншиков пользовался большой свободой: сам выбрал место для своей кавалерии — Тикоцин, пункт, удобный для наблюдения за движением неприятеля, но вместе и опасный, поскольку он мог быть отрезан от главных сил. Меншикову не только была предоставлена инициатива действий, но и — главное — он не знал посредников в отношениях с царем, тогда как сам постоянно исполнял эту роль в отношении других командиров.

У Шереметева вся эта дислокация вызывала скептическое отношение. И не только у него одного: с ним сходился в оценке видный военный сотрудник Петра, тогдашний начальник артиллерии Я. В. Брюс. Военную службу Брюс начинал рядовым Потешного полка. Еще в юности завязались у него личные отношения с Петром, когда его взяли во Дворец в числе «потешных ребяток». Царь всегда был очень расположен к нему и высоко ценил его знания и артиллерийское искусство.

С отношениями между Шереметевым и Брюсом мы знакомимся по их переписке. Письма, относящиеся к 1715 году, рисуют уже установившуюся дружескую связь. «Государь мой милостивый, Борис Петрович! — писал, например, Брюс в мае 1715 года. — Благодарствую за твою, государя моего, милость, что жалуешь — о здравии своем ко мне пишешь. И впредь о том милости прошу и всегдашно слышать желаю…» С течением времени дружеские чувства между ними, несомненно, углублялись и получали в письмах все более яркое выражение, особенно со стороны Бориса Петровича, который, будучи начальником Брюса, не был связан в выражении чувств своим положением. «Государь мой и присный благадетель Яков Вилимович! Желаю тебе всяких благ. Звечливый твой приятель и слуга Барис Шереметев через писания братской руки любезная тварю покланения», — начинал одно из писем Борис Петрович^{228}. Или вот в каких выражениях он отвечал приятелю на просьбу в 1707 году о предоставлении ему двора в Слуцке: «…у меня особа твоя и приязнь твоя ныне никогда забвена: и без писания твоего ко мне двор тебе в Слуцку занят и квартира была отведена, с чего бы ваша милость был контент»^{229}.

По-видимому, Борису Петровичу Брюс отчасти заменил умершего к тому времени Ф. А. Головина, к которому фельдмаршал мог обращаться с полным доверием в трудных обстоятельствах. Таким чувством продиктовано признание в его письме к Брюсу от 11 мая 1709 года, когда автор чувствовал себя обиженным и искал утешения: «Великий бы дал за то кошт, чтобы я тебя имел видеть персонально, понеже я тебя имею себе целым благодетелем, имея нужные до тебя интересы (нуждаясь в тебе в своих интересах. — А. З.)^{230}.

Как мог благодетельствовать Брюс фельдмаршалу? Как будто и в этом случае уже знакомое нам явление в жизни Бориса Петровича: нужда в посреднике между ним и Петром I. Не доверяя действию на царя собственных писем в пользу того, чтобы его с корпусом оставить в Слуцке, он делал попытку добиться этого через Брюса: «Ежели ты увидишь государя или какой можешь сыскать способ… чтобы нам с вами быть в Слуцку зело местами сенами и покосами конскими довольны, хотя уже отошли от Слуцка, не [со]скучели бы и опять поворотить же, забыли бы нужду»^{231}. Так будет и в других случаях.

Изложив Брюсу в письме от 22 октября 1707 года в общих чертах дислокацию войск, Шереметев заключал все весьма неутешительным прогнозом: «Все то можешь благоразумием раз-судить, ничто сие неосновательно… всему тому будет премена». И вслед за тем загадочная фраза: «…только бы малое что свое желание получить и малым тешится, а время упустит и на конец не смотрет, како кончится»^{232}. Фельдмаршал выразил так темно свою мысль, видимо, не решаясь назвать по имени виновника сложившейся ситуации (вероятно, Меншикова), но давая понять, что вина всему — легкомысленная игра тщеславия. Корреспонденты, конечно, друг друга понимали, и оба, кажется, были неправы, по крайней мере в отношении к Слуцку: как показали следующие события, оставаться там Шереметеву до весны — значило опоздать.

Ввиду наступившей осени Петр решил, что поход Карла откладывается до весны следующего 1708 года: «…а в ноябре, сам знаешь, как бывает время…», писал он Меншикову 7 октября 1707 года и потому считал, что неприятелю «весьма невозможно… ныне к нам ближитца…»^{233}. В середине октября он уехал в Петербург, но перед отъездом предписал Репнину на время своего отсутствия «о всяких делах и ведомостях сноситца з господином генералом князем Меншиковым и к нам писать»^{234}.

Таким образом, в распоряжение Меншикова, кроме всей конницы, передавалась и значительная часть пехоты.

Карл XII, однако, обманул Петра: 29 декабря, перейдя реку Вислу и преодолевая неимоверные препятствия, он подошел к Гродно. Весть, что идет неприятель, разнеслась быстро и многих привела в паническое состояние.

Карл шел в ореоле непобедимого героя, которым окружило его общественное мнение в Европе. Герцог Мальборо, глава английского правительства и сам знаменитый полководец, говорил, льстя Карлу в глаза, что он вызвал своими победами «удивление всей Европы» и что будто бы только пол препятствовал английской королеве лично приехать в Польшу, чтобы увидеть столь необыкновенного государя^{235}.

На австрийского императора шведский король навел такой страх, что тот исполнил без сопротивления предъявленные ему Карлом требования о выдаче интернированных в Австрии русских солдат и отзыве из России австрийских офицеров. К России и Петру Карл относился с полным пренебрежением. Присланный в русский лагерь королем Августом польский шпион сообщил со слов своего короля о намерениях Карла, что он «прямым путем пойдет в Московское государство» и, как скоро вступит в столицу, созовет всех бояр и гостей, разделит им царство на воеводства, обяжет их покинуть иноземное ружье и мундиры и учредит войско по-старому, иначе сказать, восстановит московскую старину.

Уверенность Карла XII в победе была так велика, что он уже назначил московским губернатором своего генерала Шпара, который однажды так выразился о русских: «…мы выгоним не только из Польши, но и со всего света московскую каналью не оружием, а плетьми»^{236}. Слухи обо всем этом, попадая в широкую народную среду, искаженные и преувеличенные, еще более усиливали тревогу. По словам австрийского резидента Плейера, «москвичи пришли в ужас: никто ни о чем не говорил, как о бегстве или смерти… Ужас здесь еще более увеличился после того, как пришло повеление все валы вокруг города исправить и Кремль укрепить»^{237}.

Некоторые из военных историков склонны распространить такое состояние и на армию: между прочим, ложно смотрел на грядущие события будто бы и Шереметев, как утверждает Д. Ф. Масловский^{238}. В этой характеристике — несомненное преувеличение; во всяком случае, она не может быть подтверждена документально. Но несомненно, что в ходе войны это был момент, когда надвинувшаяся на страну опасность сознавалась с наибольшей остротой: недаром и Петр еще только в ожидании вторжения шведов готов был отказаться в целях заключения мира от всех своих завоеваний, за исключением одного лишь Петербурга^{239}.