Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев

Меншиков, как ближайшее доверенное лицо царя, приблизительно с 1704 года приобрел большое значение в армии; к нему обращались с просьбами и за указаниями в военных делах люди, состоявшие в самых высоких рангах, в их числе был и Борис Петрович. Тон его писем к Меншикову говорит не менее чем самое содержание: «Милости у тебя, братец, прошу, умилосердися не для меня, для лучшего управления: если не во гнев будет государю и тебе не в противность… И о том, государь, не прогневайся»^{148}.

Насколько искренен был фельдмаршал, оценивая так свое положение при Петре и Меншикове? Может быть, вполне верить его искренности в данном случае нельзя. В июле 1703 года, поздравляя Петра с одержанной при его непосредственном участии победой над шведами под Петербургом, Шереметев писал: «А я особливо, хваля и благодаря Бога, радуюсь, что такое дело тобою, премилостивейшим, самим, а не чрез повеление твое совершилось»^{149}. Что хотел этим сказать фельдмаршал? Что распоряжаться издали легко — совсем не то, что быть лично на месте боя? Если так, то в этом двусмысленном пассаже можно увидеть отзвук затаенного неудовольствия, которое у Бориса Петровича вызывал постоянный контроль со стороны Петра. Да и Петр как будто всегда подозревал в нем склонность сделать по-своему и, может быть, к ней столько же, сколько и к медлительности фельдмаршала нужно относить то раздражение, которое слышится в окриках царя по адресу Бориса Петровича: «Не отговаривайся, не толкуй, делай, как указано».

13 июля Нарва, «которою, — по выражению, приписываемому Петру, — четыре года нарывало, ныне прорвало», была взята штурмом. Далее в истории Северной войны начался новый период, который вместе с тем был до известной степени новым периодом и в жизни Бориса Петровича.

* * *

После взятия Нарвы логика пройденного пути требовала ликвидации остальных шведских крепостей: в Лифляндии — Ревеля и Риги, в Финляндии — Выборга и Кексгольма. Но в это время Август, которого Карл XII как зайца гонял по Польше, двинулся в Литву, к русским границам, и при этом взывал к Петру о помощи. Петр решил поддержать союзника, и 20 августа Аникита Репнин получил указ «идти с конными и пешими полками в Полоцк». Таким образом, с конца 1704 года театр военных действий был перенесен в Литву и Польшу.

Достигнутые успехи, несомненно, нисколько не скрывали от глаз Петра I недостатков командного состава армии. Не случайно 10 февраля 1705 года был издан манифест об условиях приема иностранцев в русскую службу. С особенной настойчивостью приглашались «искусные генералы», которые «в свете не чрез одну рекомендацию, но чрез… воинские службы добрую славу и искусство получили»^{150}.

Еще в 1702 году в Россию был приглашен барон Георг Огильви, дослужившийся на австрийской службе до звания фельдмаршал-лейтенанта. Но к приезду встретились разные препятствия, и только в мае 1704 года Огильви прибыл, наконец, в Москву; в июне, в звании русского генерал-фельдмаршала, он уже руководил осадой Нарвы. Меншиков остался им очень доволен и писал Петру, что Огильви «к настоящему делу (ведению осады. — А. З.) паки прилагает изрядные способы, зане зело во всем искусен и бодро опасен есть»^{151}.

Таким образом, в русской армии оказалось теперь два генерал-фельдмаршала в должности главнокомандующих. «Войско все, — писал царь Огильви 18 мая 1705 года, — вам, двум фельтмаршалам, вручено с полным воинским правилом, судом и указом…»^{152}.

Посол Витворт, бывший всегда в курсе всяких разговоров и новостей, писал в марте 1705 года: «В этом году между фельдмаршалом Шереметевым и фельдмаршалом Огильви, как слышно, идет спор, — которому из них достанется высшее начальство и кто будет командовать в случае, если им придется действовать вместе. Прошлого года такого вопроса не возникало: у каждого из них была отдельная армия. Хотя генерал Шереметев — старый фельдмаршал, Огильви — более старый воин; он не хочет уступить…»^{153}.

Как обычно, у Витворта сведения в принципе точные. Действительно, до февраля 1705 года интересы обоих фельдмаршалов не сталкивались. Шереметев все это время был занят по указаниям царя разного рода операциями и оставался как бы в стороне от общего командования. Огильви же находился в Москве, занимаясь, как можно предположить, работой по реорганизации армии. По крайней мере, Меншиков в письме к Петру от 2 апреля 1705 года писал из Витебска: «…а Огвиллий еще сюда не бывал»^{154}. Тем не менее уже в феврале Петр решил точно определить функции каждого из фельдмаршалов, предоставив одному, именно Шереметеву, в командование конницу; другому, Огильви, — пехоту. Эту новость сообщил Шереметеву Меншиков, и тот принял ее очень болезненно: «…я рад вседушно волю твою, премилостивейшего моего государя, исполнять, — писал он Петру, — только принеслась мне печаль и от печали и в болезнь пришел, на что самовидец — ево милость губернатор (Меншиков. — А. З.)»^{155}. По поводу целесообразности этой меры между царем и Меншиковым возникла даже своеобразная полемика. По мнению Меншикова, лучше было бы каждому из фельдмаршалов дать половину пехоты и конницы; при таком положении между ними возникнет соревнование, и оба, один перед другим, будут «прилежнее и радетельнее» смотреть за своими войсками. Приводил светлейший князь и более глубокую аргументацию, высказывая опасение, что предложенное царем разделение пехоты и конницы непременно вызовет зависть у одного к другому и приведет к «контрам», так что в случае если командующему пехотой понадобится конница, или наоборот, то они друг другу откажут в помощи^{156}.

Серьезные основания имеет под собой и мнение Петра. Он исходил из взятого за основу русской тактики положения, что во время этой войны следует уклоняться от генерального сражения, а по возможности вредить неприятелю «легкими способами». При такой тактике предполагалось раздельное применение пехоты и конницы, и если их поделить между двумя командирами, то в тех случаях, когда понадобится соединенное действие всей конницы или всей пехоты, пришлось бы одному из фельдмаршалов управлять «половиной чужой команды». В связи с этим Петр сформулировал сложившуюся у него теорию высшего военного управления. Борис Петрович ставит себе в оскорбление, что ему дали одну кавалерию. Но по своему званию фельдмаршала он должен быть всегда готов к самым разным комбинациям; только второстепенные генералы выполняют постоянные функции, а «у высоких генералов не бывает определения, но по случаю времяни командуют болше и менше, также иногда — конными, иногда — пешими»^{157}. Поэтому Борис Петрович опечалился напрасно, так как разделение было произведено не для оскорбления ему, а «ради лучшего управления…». Царь «каратенка» (то есть коротенько) в письме к фельдмаршалу сам выразил ему свое сожаление, поручив Меншикову все объявить «пространнее»^{158}. Как бы то ни было, обстоятельства складывались так, что, говоря фигурально, два медведя должны были оказаться в одной берлоге.

В марте 1705 года стали поступать сведения, что Карл XII решил двинуться в Литву, а, значит, появления его нужно было ждать и у русских границ. В этом случае движению шведов следовало противопоставить общий план действий, предполагающий известное единство командования. Сам Петр находился в Воронеже и мог, как видно из письма его к Шереметеву от 19 марта, дать обоим фельдмаршалам только общую директиву: ввиду приближения шведского короля «свести войска вместе и поступать с неприятелем, как Господь Бог наставит, а генерального бою, — писал царь, — отнюдь не давайте». Он рекомендовал Шереметеву действовать, «согласясь с господином Огилвием»^{159}. Но ведь в достижении согласия и был корень вопроса! К счастью, у Петра было более надежное средство, чем добрая воля фельдмаршалов — «верный товарищ» А. Д. Меншиков; в один день с цитированным письмом к Шереметеву царь написал и ему, поручая следить, «меж главных начальных чтоб было ладно…»^{160}. Впрочем, Меншикову не пришлось выступать посредником в столкновении фельдмаршальских самолюбий: слухи о движении Карла в Литву оказались ложными, и скоро каждый из фельдмаршалов получил от Петра особую задачу.

Для русской армии, занявшей линию вдоль Немана, важное значение получал вопрос о путях на Полоцк и Ригу, через которые поддерживалось сообщение армии Карла, бывшей в Польше, с оставленным в Лифляндии 8-тысячным отрядом генерала Левенгаупта. Промежуточными опорными пунктами на этом пути служили для шведов курляндские крепости Митава и Бауск. Шереметеву была поставлена задача уничтожить отряд Левенгаупта. Согласно инструкции от 17 июня 1705 года он и генерал-майор Чамберс должны были выступить «в легкий поход» (то есть с одной конницей) и отрезать Левенгаупта от Риги. В результате запертый в Курляндии Л евенгаупт мог или направиться в Польшу, но путь туда ему загораживали генералы К. Э. Ренне и И. Р. Паткуль, или «сесть» со своим войском в Митаве и Бауске, но здесь его должен был блокировать фельдмаршал.

В начале июля Шереметев выступил из Друи. В его распоряжении имелось около 8 тысяч конницы — это был едва ли не первый случай, когда русские оказались в равном числе со шведами. Поначалу им сопутствовал успех: посланный Шереметевым к Митаве генерал Боур захватил под стенами крепости две пушки и пленных. Левенгаупт тем временем остановился у Мурмызы, заняв весьма удобную позицию. 15 июля Шереметев подошел к Мурмызе и построился в виду неприятеля; причем в центре стал сам фельдмаршал, на левом фланге — полковники Игнатьев и Кропотов, на правом — генерал Боур. Ввиду сильной позиции шведов на генеральном совете было решено по предложению фельдмаршала «баталии не чинить», а попытаться «выманить» неприятеля из занятых им «крепких мест». Этот план, однако, не удался, поскольку полковник Кропотов «прибежал» к фельдмаршалу со словами, что неприятель уходит, а затем, не дождавшись его «указу», он и Игнатьев «пошли на неприятеля и… учинили бой». Тогда фельдмаршал, чтобы поддержать их, поневоле вынужден был двинуть остальные силы. В жестоком бою, после некоторых колебаний, обозначился перевес русских. Но все испортили драгуны Игнатьева, которые, пробившись через шведский центр к обозу, принялись грабить его, а потом под натиском оправившихся шведов бросились в полной «конфузии» назад и привели в расстройство свою же пехоту. При наступлении ночи Шереметев велел коннице и пехоте отступить, «чтоб в ночном времени людей не потерять…»^{161}. В руках шведов остались 13 русских пушек.

Вряд ли справедливо возлагать вину за это поражение на Шереметева. И сам Петр как будто берет фельдмаршала под свою защиту от обвинений: редактируя официальную реляцию о сражении при Мурмызе, он собственноручно в том месте, где речь идет о действиях Кропотова и Игнатьева, внес оправдывающие Бориса Петровича слова: «без воли фелтмаршалка»^{162}. Убеждением в невинности фельдмаршала объясняется и та мягкость, которую царь проявил по отношению к нему в письме, написанном по поводу этого «несчастливого случая»: «…не изволте о бывшем нещастии печальны быть (понеже всегдашняя удача много людей ввела в пагубу), но забывать и паче людей ободривать»^{163}.