Фельдшер XV века

Я записал:

День 66.

Дизентерия.

Грязная вода. Привал на 5 дней.

Первая смерть. Старый, не вынес.

Обожжённый берёзовый уголь действует. Становится легче.

Олекса — на поправку.

Сила не только в мечах. Сила — в костре, кружке, и чьих-то мозгах.

Теперь ко мне относились иначе. Даже не уважительно.

С тревогой.

Я не просто "лекарь" — я тот, кто видит смерть, пока другие ещё шутят.

Пятый день стояли у брода. Сначала злились. Потом молчали. Теперь — слушались.

Поначалу были ропоты: «что за паника», «время теряем», «кто он такой, чтобы приказывать».

Но когда один из здоровых слёг прямо посреди ночного караула, а второй скончался к утру, спорить перестали.

Теперь каждый, кто подходил к котлу с водой, ждал, пока я сам покажу, что пить можно.

Каждый заболевший — под присмотром. Изоляция, как у прокажённых, но спасительная.

Олекса поправлялся.

Даже начал шутить, что его скоро снова в бой. Я покачал головой.

— Сначала — поход в сортир, без крови. Вот тогда и поговорим о битвах.

Гриша работал не меньше меня.

Он наладил подачу угля, организовал кипячение, сам из коры и бересты соорудил одноразовые ложки и щипцы для повязок.

Немой. Но с руками, которыми можно спасти десятерых.

Утром пятого дня я осмотрел всех, кого лечил.

Живы. Температура падает.

Только один ещё бредит. Остальных можно грузить.

Андрей подошёл ко мне у костра, когда я кипятил бинты.

— Всё?

— Почти. Завтра — можем двигаться.

— Потерь?

— Двое. И один пока без прогноза.

Он опустил голову.

— Без боя. И уже хороним.

— Это не поражение. Это предупреждение.

— Если мы и дальше будем есть руками и пить из луж, погибнем быстрее, чем от мечей.

Он кивнул.

— Дай мне список. Что нужно, чтобы не сдохнуть по дороге. Напиши. Хочешь — продиктуй. Я запомню.

В тот вечер мы снова пошли — но уже другими.

Уставшими, смолчавшими, наточенными.

Каждый шаг теперь был — шагом на выживание.

Глава 20

Мы подошли к перелеску под вечер. Местность — открытая, но с рытвинами и кустами. Далеко виднелась одинокая дымовая струйка. Дозорный подтвердил — это они.

— Засели на ночёвку. Человек сорок, может больше, — сказал он, сплюнув. — С мечами и самострелами. Тыловая подмога псковичей.

Вечером огня не разводили. Говорили шёпотом, лица были натянутыми, как тетива.

Я сидел у повозки, проверяя инструменты и бинты. Гриша, не дожидаясь приказа, уже растапливал котелок с водой. Он знал: будет много крови.

Ночью не спали.

На рассвете прозвучал короткий рог.

Началось.

Крики. Топот. Звон металла. Лай. Хрипы. Шорох стрел.

Я остался в тылу — с обозами. Но через пятнадцать минут принесли первого.

Парень, раненный в шею. Стрела скользнула по горлу, порезала вену. Он хрипел, захлёбываясь.

— Гриша! Давление! Повязку — сюда! — я работал на автомате. Нож — перерезать ворот.

— Пережимаю! Ты считай вдохи!

Он выжил. Еле-еле. Но выжил.

Следом — мужчина с рассечённым черепом. Не пробило — шлем спас. Но сотрясение и кровь — в оба глаза. Его увели дальше, в тень.

Третий — рука, отрубленная почти до конца. Мечем. Я не смог бы её сохранить — пришлось ампутировать.

Я не думал. Работал. Плакали — я не слышал. Кричали — глушил криком в ответ.

Бинты кончались. Перекись закончилась. Йод — остатки. Спирт — капли.

Шприц я кипятил между ранами, иглу затачивал на камне.

К полудню мы спасли восемь. Потеряли троих.

Один умер у меня на руках — слишком поздно, кровь ушла. Другой умер сразу — стрела в грудь.

Третий просто не проснулся.

Я сидел у повозки, вытирая руки о промасленную тряпку. Передо мной — раненые. Позади — братская могила.

Гриша рядом, молчит. Глаза пустые.

Он больше не мальчик. Теперь он — фельдшер войны.

Я достал тетрадь:

День 72.

Первый бой.

11 ранений. 3 смерти.

Перевязки, ампутация, сотрясение, артериальное кровотечение.

Лекарств почти нет. Наступает предел.

Сила духа — важнее теперь, чем инструмент.

Мой предел — близко. Но ещё держусь.

Они похоронили погибших у берега. Тихо, без лишних слов.

Без попа, без колокола. Только земля и руки.

Гриша остался при раненых. Я пошёл к костру — тот, что развели подальше, для командиров. Не звал, не просил. Просто сел рядом, когда Андрей отложил шлем.

Он наливал из котелка похлёбку, ел медленно. Потом протянул мне.

— Держи.

— Это не приказ.

Я кивнул, взял. Глотнул. Горячее. Солоноватое.

Он молчал. Потом выдохнул:

— Я на войне с пятнадцати. Видел — как рубят, как горят, как душат.

Но никогда не видел, чтоб после боя кто-то держался за жизнь так, как ты за них.

Я покосился на костёр.

— Потому что они мне — не мясо. И не бревно.

Каждый — человек. Даже если орёт, воняет и теряет кишки. Всё равно — человек.

Андрей вздохнул.

— Ты не воин.

— Я и не притворяюсь.

Он долго смотрел в огонь.

— Понимаешь… в бою ты нужнее нас, чем меч.

— Когда на одного вроде тебя приходится двадцать таких, как я…

— Ты — уже не просто лекарь. Ты — сдерживаешь смерть.

Я молча слушал.

— Но всё же ты один, — добавил он. — Один на всю колонну.

— Ты не вечный. И не железный.

— Я знаю.

— Нужно ещё. Таких, как ты. Или тех, кто сможет понять и повторить.

— Научишь?

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Если останусь жив — научу.

Мы замолчали.

Ветер шевелил угли. Луна отражалась в пустом котелке.

Где-то вдалеке кашлял раненый. Гриша хлопотал у телеги.

И только теперь я понял, что начал строить не просто полевую медицину — начал строить будущее. Пусть даже — на костях.