Фельдшер XV века

— Говорят, зараза какая… не знаю… Может, сглазили. Ты ж у нас от всякого.

Я молча осмотрел. Волдыри — как при ветрянке. Лёгкая форма. Температуры почти нет.

Сделал антисептик — настой ромашки, дал жаропонижающее. Катя принесла мягкую тряпку, смочила, обтерла.

Мать смотрела, как на колдовство.

— Жива будет, — сказал я. — Только не чешите. Всё, домой.

Она чуть не расплакалась.

— А ты… ты чего берёшь-то?

Я пожал плечами.

— Ничего. Но если принесёшь завтра сушёных яблок — не откажусь.

Вечером мы с учениками сидели в кругу. Я рисовал на угольной дощечке лёгкое и пытался объяснить, как понимать кашель.

— Если отрывистый — трахея.

— Если хриплый и с мокротой — лёгкие.

— Если сухой, но мучительный — бронхи.

Они смотрели, записывали, запоминали. Они учились.

С каждым днём я чувствовал:

Это уже не просто палатка и бинт. Это — система. Зародыш. Начало.

Пока ещё на костылях. Но оно движется.

И я двигаюсь вместе с ним.

На третий день после прибытия стражника и девочки, в лечебницу заявился купец. Щёки полные, кафтан дорогой, лошадь в стороне, а рядом с ним — его слуга, согнувшийся пополам.

— Лекарь! — крикнул купец с порога, — Помоги! Слугу моего корчило ночью, потом стошнило, теперь — лежит, как мокрая тряпка. Говорит — «жжёт в груди, дает в руку». Может, съел что не то. Или… сглазил кто.

Я посмотрел на слугу. Мужчине лет пятьдесят. Лицо серое, лоб в испарине, пальцы дрожат, губы синие.

— Когда началось? — спросил я.

— Часов шесть назад, — сказал сам больной сквозь зубы. — Сначала жгло, потом… как тисками. А теперь — слабость.

Я не стал ничего говорить сразу.

Инфаркт.

Он. Самый.

Я видел его. Я знал его. Я узнавал его по глазам, по поту, по тени в уголках рта.

В наше время я бы вызвал скорую, дал нитроглицерин, снял ЭКГ, положил в кардиологию.

А сейчас — у меня есть только мои руки, знания… и самогон.

— Срочно уложить. Под голову — валик. Раздеть. Катя, спиртовая тряпка — обтереть грудь и руки.

— Горькую настойку — в рот. Маленькими глотками.

Купец шумел:

— Ты уж смотри, лекарь! Он мне нужен! С ним я езжу на торг!

Я повернулся, как медведь зимой:

— Ты заткнись. Он человек, а не воз. И если не хочешь тащить его на телеге в могилу — отойди!

Купец замер.

Мы дали больному тёплое питьё. Сделал компресс с горчицей и спиртом — замену грелке. Слуга задыхался, но постепенно лицо наливалось цветом. Он вытер лоб и пробормотал:

— Уже… не так жжёт.

Я сел рядом.

— Послушай. Сейчас ты жив. Но если встанешь — можешь умереть. Сердце твоё — как потрескавшийся бочонок. Шевельнёшься — треснет. Понял?

Он кивнул. Купец — тоже.

— Неделю — лежать. Ни дел, ни телег, ни сумок.

Купец выдохнул:

— Ну… спас ты его, значит?

— Пока да. А дальше — как сам поймёт. И ты.

Я вытер лоб. Катя подала кружку.

Я сделал глоток и впервые за день почувствовал себя живым.

Вечером мы снова собрались у стены будущей лечебницы.

Пока костёр трещал и гонял искры в сумерках, я смотрел на учеников — усталых, замотанных, но внимательных. Катя сидела с блокнотом, уже почти не краснела от команд. Парень, которого я называл просто Пашкой, точил нож. Остальные — ели, прислушиваясь, не нарушая тишину.

— Сегодня, — начал я, — вы не просто помогли. Вы спасли. И не по учебнику, а по-настоящему. В грязи, в жаре, без удобств.

— Мы ведь не врачи… — пробормотал кто-то.

— А кто такие врачи? Те, кто диплом имеет? Или те, кто держит руку на ране, когда все бегут?

— Сегодня вы ими были. Каждый из вас.

Я взглянул на свой старый блокнот. В голове мелькнули: тёплый компресс, старая настойка, ручной массаж сердца, сыпь у девочки, вонючие ботинки стражника…

Какая же это к чертям эпоха.

Но именно в ней — я, мои ученики и… надежда.

Я записал:

День 83. Вечер.

Три пациента — трое живы.

Ученики — растут. Не по годам, а по часам.

Материалы — почти ноль.

Но руки и голова — пока есть.

Начинает рождаться система.

Если ещё неделя пройдёт без потерь — поднимем первые стены.

А если нет — всё равно поднимем. Потому что нам деваться некуда.

Здесь — теперь мой мир.

Глава 24

Бревна легли ровно.

Плотники, ворча и плюясь в сторону дождевых туч, выстраивали стены будущей лечебницы. Первый сруб уже стоял — пока без крыши, но с будущим.

Я с учениками таскал доски, мешал глину, объяснял устройство печки.

Никто не жаловался.

Каждый знал: строим не дом — строим спасение.

Учеба шла, как могла.

Я вел занятия в тени ближайшего дерева.

Рисовал на дощечке органы. Показывал на себе, как найти пульс, как оценить дыхание.

Ученики уже различали жар, ломоту, судороги, отравление, даже пару раз «нащупали» аппендицит.

Я начал составлять первую таблицу симптомов и решений — не академично, но понятно:

«Горит лоб — остуди»,

«Дрожит — согрей»,

«Не дышит — бей в грудь, кричи в ухо и молись».

Пациентов стало больше.

Вести пошли по городу:

«Тот самый лекарь, что с войны вернулся — и лечит. Почти даром. Не травит. Даже душу не требует».

Каждый день приводили:

— молодого плотника с вывихнутым плечом;

— беременную с отёками и страхом;

— мальчика с нагноением от старой занозы.

Работали по очереди. Ученики менялись. Катя уже накладывала повязки лучше половины сельских бабок. Пашка — сам вываривал бинты.

А потом случилось то, что я ждал.

На третий день к забору подъехал мужчина в тёмной рясе.

С ним — двое. Один с книгой, другой с недобрым взглядом.

Я вышел сам.

— Здрав будь, лекарь, — сказал он, не спеша. — Слышим, строишь ты здесь… храм свой. Из тряпок да костей.

Я усмехнулся:

— Не храм. Дом. Дом, где люди не умирают, когда можно жить.