Folie a Deux

— Почему ты продолжаешь спрашивать, когда уже сделала для себя все выводы о том, чем я занимался? Я сказал тебе, что хочу тебя всю, Моника, и не давал ни малейшего повода усомниться во мне. Сколько ещё раз я должен это повторить, чтобы ты меня услышала и поверила?

— Если ты не касался её так… если это недоразумение, то расскажи мне всё. Позволь тебя понять, — чем сильнее я сжимаю руки вокруг тела, тем мне парадоксально становится лишь хуже. Относительная физическая лёгкость охватывает его только после совершения движения, в ходе которого сзади меня оказывается опора в виде крышки комода. Она упирается мне в поясницу и тем самым значительно поддерживает. Мне бы просто сесть, но пока я не чувствую в себе сил оказаться столь близко к Райану. Нет, не боюсь, однако что-то словно продолжает меня сдерживать. — Из-за чего у тебя нет третьего ребёнка, если ты хотел? Что… что именно не получилось? Ты точно не бесплоден, и вы вдвоём не могли внезапно стать совсем несовместимыми, чтобы даже лечение не дало результата, значит, проблема не в тебе.

— Разве одного моего желания достаточно? Что-то в этой жизни точно должно быть обоюдным. Не односторонним, — я чувствую зарождение тягостного выдоха даже прежде, чем Райан позволяет мне его услышать. Просто чувствую, и всё. Не знаю, как именно, если это бесшумный процесс, но тем не менее. В моей голове возникает мысль, что весь нынешний момент вполне может стать первым, когда столь замкнутый и окружённый самолично воздвигнутыми стенами мужчина реально разрушит хотя бы некоторые из них и пропустит меня в открывшуюся брешь. — Лукасу было восемь, а Лиаму соответственно шесть, когда однажды я словно впервые за долгие годы осмотрелся вокруг себя и реально понял, что меня окружает. Увидел свой дорогой кабинет, всю его суть, в которую были вложены немалые средства, вид из окна небоскрёба, машины и мелкие точки людей внизу, — произносит Райан так, будто просто зачитывает текст из книги. Или пересказывает чью-то чужую историю, не имеющую к нему никакого отношения. Либо он действительно всё пережил внутри себя, либо слишком старательно делает вид, что это более неважно. Что ему уже давно не жаль и не больно, и что у него всё в порядке. Что в душе ничего не двигается. Застыло навеки. Всё, что для меня ненормально, для Райана Андерсона, возможно, является нормой жизни. Не подпускать значительных эмоций. Максимально избегать всего, что делает уязвимым, расстроенным и несчастным или физически больным. Вдруг я, и правда, всегда его пугала или даже продолжаю это делать. Не как женщина, а как нечто, что находится за пределами очерченной границами зоны комфорта. — Как ты тогда сказала? Дети задают темп, о спокойствии можно будет забыть, но я хочу остановиться? И я тоже захотел. Резко, но нестерпимо сильно. Эта потребность буквально прошибла меня, — в слова наконец проникает некий надрыв. Будто сработал какой-то датчик и сказал, что пора. Что никакой самоконтроль, сколько бы его ни существовало в теле, уже не способен это отключить и перебороть. — Мне не было мало того вечного движения в стенах собственной компании, отнюдь, но я словно кровь из носу возжелал повторить памперсы, колики, температуру и всё прочее, когда мальчики во многом только-только стали становиться теми, кто может находить себе занятие по душе самостоятельно. Казалось бы, зачем возвращаться к плачу по ночам и бессоннице, когда твоя нынешняя квартира даже не знала детских кроваток, потому что они стояли в квартире, которую тебе подарили и оплачивали родители? Я продемонстрировал себя глупцом. Мужчиной, уже обладавшим первым миллиардом и благоустроенной, стабильной жизнью, но вдруг захотевшим того, чего в его личных отношениях никогда, скорее всего, и не было, — Райана охватывает смех, но он… трагичный. Неправильный. Не смешной. До меня доносится звон, вероятно, моих ключей. Я представляю, как длинные пальцы перебирают связку, лишь бы хоть что-то послужило отвлечением. Я хочу отнять её. Прикоснуться к ним и очертить каждый контур, линию на коже и выпирающую косточку. — Чтобы женщина сказала ему, что любит, глядя в глаза, связанная с ним самым интимным образом, и тоже захотела принести малыша в этот мир. Чтобы мы остановились вместе. Я люблю обоих своих мальчиков совершенно одинаково и несомненной любовью, но Лукас… мы его не планировали, да и с Лиамом всё вышло как-то неожиданно, нет, мы осознавали, что не предохраняемся, но в остальном… А тут я впервые реально захотел сесть напротив своей жены и поговорить о том, что, может быть, нам стоит родить им братика или сестрёнку, пока они не стали подростками со всеми вытекающими отсюда сложностями. Я знал, мы не любим друг друга, и что былой влюблённости тоже, вероятно, нет, но это бы не стало помехой. В конце концов, мальчики тоже появились на свет не от великого чувства, за которое раньше умирали. Но Кэтрин…

Я провожу ладонями по своему тёплому пальто. Вниз от талии по направлению к бёдрам. Хотя это движение не сильно уменьшает мой внутренний тремор. Руки подрагивают, и та же дрожь особенно обосновывается в лодыжках, в то время как первые шаги приближают меня к Райану. Я и сама не понимаю, каким именно образом и когда конкретно встаю перед ним на колени и прикасаюсь к его лицу. Он вздрагивает, словно этот контакт открывает застарелую рану, вызывает кровотечение из неё, и кожа на кончиках моих пальцев не может не ощущать движение лицевых мышц, отдающее… усталостью души.

— Она… отказала? — я ненавижу, что спрашиваю. И даже не знаю, зачем так поступаю. Ведь мне уже должно быть всё ясно. После намёков, которые были и прежде, и в сочетании со всеми нынешними словами. Но, может, внутри меня ещё теплится надежда на любое иное объяснение, кроме первого пришедшего на ум.

— Сказала, что с Лиамом ей пришлось тяжело, несмотря на всю помощь, и она не вынесет подобного снова. Он действительно был беспокойным ребёнком, но она фактически никогда не оставалась с ним одна. Тогда я тоже находился дома чаще прежнего. Я помню, что попытался взять Кэтрин за руку. Попытался, но не вышло. Так же, как и остальное. Думаю, дальше всё очевидно.

Райан ускользает из моих объятий, оставляя меня смотреть на чуть поблёскивающие ключи. Я выпрямляюсь и вижу, как он просто стоит боком ко мне в расстёгнутом бежевом пальто. С руками, засунутыми в его карманы, и опущенной головой.

— Для меня не очевидно. Почему было просто не уйти? Я имею в виду, совсем.

— От того, что жена не хотела меня так, как мне вдруг потребовалось, я не перестал быть миллиардером, Моника. Когда мы женились, всё это ещё только предстояло, и неважно, что она не помогала мне подобно тебе, вся эта хрень про женщину, стоящую за каждым великим мужчиной, в последующие годы невероятно прочно въелась мне в голову. Я представил, как суд посчитает, что она заслужила половину, и, вероятно, будет прав, но главным образом подумал о детях. Хотя и деньги тоже сыграли свою роль. Нет, мне не стало хреново от мысли поделить состояние поровну, но я пришёл к выводу, что из-за него всё равно вряд ли с кем-то сближусь настолько, чтобы совершенно избавиться от меркантильных подозрений, и если так, то чего ради рушить семью, в которой у мальчиков есть оба родителя?

— Разве она не перестала существовать, возможно, даже раньше, чем ты получил отказ? Для меня это кажется просто… удобством.

— Вероятно, это оно и есть, Моника. Но в моём мире как-то не принято разводиться просто потому, что закончились чувства. Обычно всему предшествует скандал. Публичное разоблачение. Кто-то становится жертвой, а другой, чаще всего, конечно, мужчина, извиняется за боль, причинённую жене и детям. И только эта боль, которую он якобы ощущает, ведь перед лицом общественного порицания нельзя никак иначе, и приводит к разрыву и последующему определению судьбы совместно нажитого имущества, — Райан перестаёт говорить, умолкает дольше, чем на минуту, и, нуждаясь в том, чтобы так или иначе почувствовать его, я сажусь на пуфик, ещё хранящий тепло тела, и вытаскиваю руки из рукавов пальто. И в этот момент слышу то, что, может быть, и не хотела бы знать. Ни сейчас, ни в любой другой момент своей жизни. — День всех влюблённых в том году для меня закончился тем, что я трахнул одну из своих персональных ассистенток на собственном рабочем столе. Я был в подвыпившем состоянии. И, конечно, озаботиться предохранением не являлось тем, о чём я думал. После я подвёз её до дома. А наутро, проснувшись в супружеской постели, первое, что сделал, это ужаснулся. Нет, не от того, что изменил, а от того, что на том самом столе меня уже может ждать иск за домогательства. Мою голову и тело раздирало похмелье, но я вышел за дверь квартиры быстрее, чем мне успели предложить кофе. Вот как всё началось. Так я стал трахать чуть ли не всё, что движется. Потому что не нашёл никакого судебного иска. Конечно, с той женщиной я больше так не рисковал, ну, почти не рисковал, но в остальном у меня просто снесло крышу. Мне почти хреново говорить всё это тебе. Тебя ещё не тошнит от этого рассказа? — его глаза выражают столь много всего, что я не уверена в способности найти названия всем эмоциям, отображаемым в них и проникающим мне под кожу. Между злостью, наверное, на меня и желанием наконец открыться до самого конца там есть ещё и стыд, уязвимость, переживания, которые я всколыхнула, подняла со дна души, и… покорность. Немного настороженная, но больше содержащая доверие, несмотря на всё то, что я устроила. Теперь мне отвратительно внутри. Потому что в моё тело словно вселился кто-то посторонний, не оставивший и следа от той Моники, которая чувствовала, что всегда будет на стороне Райана, но позволила себе перечеркнуть все те мысли и подумать худшее без всяких доказательств вины. — Я думаю, что ждал и искал тебя. Женщину, которая захочет со мной детей. Вот почему ты никогда не станешь, как Кэтрин. Потому что у нас с тобой уже всё иначе. И я более не тот ублюдок, каким был прежде. Но ты не ответила на мой вопрос. Тебя ещё не тошнит от меня?

— От тебя нет. А в остальное время иногда подташнивает. Обычно после десяти утра. Но не ежедневно. У меня… задержка, Райан, — говорю я, думая о менструации, впервые не пришедшей в срок. Она всегда была регулярной, начиналась именно в тот день, когда должна, пока этот месяц всё не изменил. Представляя себе соответствующий миг, я полагала, что отправлюсь за тестами, не теряя времени, но мне… тревожно. Тревожно делать их одной. Или тревожно, что задержка это просто задержка. Вызванная гормональным сбоем или сдвигами биологических ритмов в ходе частых перелётов, всё-таки сказавшихся отрицательно, или другими патологическими изменениями в организме, вызывающими в том числе и дискомфорт после употребления пищи.

Райан шумно вдыхает, звук чего пробирает меня до самых костей. Мы никогда не обсуждали будущее детально. Что-то, кроме того, что хотим быть вместе и стать единой, полноценной семьёй. Иногда время бывает неподходящим. Правильное ли оно в нашей ситуации именно сейчас? Учитывая неопределённость с разводом и прочими гораздо более важными обстоятельствами, напрямую связанными с детьми?

— Прости, я не могу так. Не могу говорить об этом в темноте, не видя тебя, Моника.

Громкий из-за навалившейся тишины щелчок включает свет, и, ненадолго зажмурившись, чтобы привыкнуть к нему, после поднятия век я обнаруживаю Райана сидящим передо мной, как в каком-то фильме, главный герой которого не сводит глаз с возлюбленной и чуть ли не стоит на коленях у её ног. Готовый на всё, лишь бы она была благополучна, здорова и счастлива, в том числе и на самоотречение.

— Так лучше? — спрашиваю я, когда чувствую правую руку на своём животе, трогать который ощупывающим прикосновением столь скоро в принципе не имеет большого смысла. Но, сильная и твёрдая в своих намерениях, она… нежная. Тёплая и осторожная. Никто не дотрагивался до моего тела так собственнически и одновременно с особенным трепетом. С желанием нести, возможно, всепоглощающую ответственность уже не только за меня, но и за ещё нерожденного маленького человечка. Глупо просить о чём-то большем. Ничего подобного на ум мне и не приходит. Только не в тот момент, когда я созерцаю наполненные жизнью глаза на особенно прекрасном сейчас мужском лице и не могу вспомнить их иными.

— Намного. Как давно? Сколько дней?

— Шесть…

— Это лучшая новость за сегодняшний вечер. Он был ужасен, но это всё меняет. Я найду нам лучшего врача. Позже напишу сообщение ассистентке. Так уже утром, максимум днём мы сможем всё узнать. Как идут дела, и всё ли в порядке. И встать на учёт. А пока пойдём в кровать.

— Ещё рано.

— Мы просто немного полежим.

Под одеялом и верхней частью пижамы Райан прикасается к моему животу. Поглаживает его исключительно нежно и целомудренно, и соответствующие движения почти убаюкивают меня, несмотря на отсутствие намерений спать. Я чувствую ласку и безмятежность. В мужчине, в себе, в воздухе вокруг. И наконец поворачиваюсь лицом, возможно, находясь на границе чего-то переломного для нас и волнуясь до дрожи, что это может оказаться просто ложной тревогой.

— А если это ничего не значит?

— Тогда для того, чтобы однажды всё подтвердилось, у нас есть всё время мира, Моника. Мы продолжим работать над этим вместе.

— А если бы… она… Если бы она вдруг согласилась дать тебе то, чего ты хочешь, ты бы остался с ней в вашем доме?

— Конечно же, нет, — в мужском голосе недоумения столько же, сколько и уверенности, так что я почти жалею о том, что задала вопрос, ответ на который, возможно, мог причинить мне боль, пусть и не сделал этого. — Уже слишком поздно для того, чтобы я забыл о тебе и о том, что у нас есть и ещё будет. Ни она, ни то, что она может мне предложить, больше меня не привлекают. Поверь, я развернулся и ушёл сразу же, как только убедился в отсутствии детей в их комнатах. Я помню, как ждал их рождения и как впервые взял на руки, и как делал всё, что необходимо, но это не значит, что мы с Кэтрин должны тянуть лямку совместного сосуществования всю оставшуюся жизнь. Может быть, мы немного поругались, но это всё.