Фотографирование и проч. игры

Она — ветрена и болтлива и тебе не принадлежит. Твое чувство к ней летуче — как что? — как пыльца, как песчаный узор в дюнах, как сентябрьская паутина, — летуче — как сентябрьская паутина: это и желание ею обладать, и предчувствие разочарования, любование женским кокетством и боязнь отметить слишком явные несовершенства, это — флирт, это игра, это — случайное очарование. Коли так, придется поместить ее в самом центре, поселить в самом Центре, наречь ей имя как церкви, позаимствовав у топонимии Замоскворечья, посвятить ее Кадашам или Яузе, Полянке или Ордынке, Первому Монетчикову, Климентовскому, имя-междометие, имя-цезура, дать ей голос, нет, голос не надо, ей нельзя двигаться, нельзя дышать, слишком велика экспозиция в полутьме, лучше прописать ее в полуобставленной комнате с видом на купол оставленного под складское помещение храма без креста (и некуда сесть вороне), подмешать ей в жилы какой-нибудь мусульманской крови, кавказской или татарской, наделить глазами с неуловимым выражением буддистского божка или китайского пикинеза, а там и окрестить, фамилию подобрать старинную, русскую, семинарскую и напоить до полпьяна. Наверное, так могла бы выглядеть твоя вдова. Теперь — заряжай пленку, вместо соития ограничься теплообменом (для чего достаточно взгляда из-под темных коротких ресниц и бледной, изображающей усталость и отражающей замедленный ток крови, улыбки); она, по-видимому, чья-то любовница, может быть — чужая жена, грезит родить щекастого малыша тому, кого подберет для этой цели (естественное стремление здоровых клеток к делению), все это, безусловно, скучновато и довольно досадно, но останется (и это уж забота фотографа) за краем рамки, не придвигайся к ней слишком близко, обладание не дозволено, возможно только касание, нечаянное пожатие пальцев, стеклянное соединение рюмок, теперь замри, ибо — чересчур чувствительна пленка, ни шороха, ни вздоха, ни опускания глаз, вот и щелчок, моргнули лепестки объектива, произошло невероятное, то, что было неуловимо, кажется, остается жить.

Ностальгическое ремесло, химерическое существование, в чем назначение этакой жизни — только в ее образе (и в утилитарном смысле эта жизнь совершенно бесцельна); есть, конечно, и другая гипотеза, по которой смысл бытия — в его длительности, в протяженности здоровья и заботах о продолжении рода, но она представляется достаточно плоской, раз полагает сущность предмета в его же физическом свойстве, к тому ж — столь откровенно относительном; и здесь было бы к месту разобрать по квадратикам, разъять по молекулам образ твоей жизни, но самому тебе это не под силу, получилась бы невнятица: перемена мест, надежды на счастливую встречу, простые радости вполне метеорологического свойства, гул ресторанного зала, прихлебывание коньяка, болтовня, скука в поездах и дрема в самолетном кресле, блуждания по чужим городам и по незнакомым горам, вольная домашняя суета и покойное смирение выполнения урока, и еще что-то, чему ты не знаешь названия, похожего на ожидание свидания и страх небытия, на предутреннее сердцебиение и сладкую горечь обиды, на трепет перед тайной, наконец, и на заботу нечаянно ее не отгадать, — отгадать, как вот эту женщину между Востоком и Западом, черты которой просвечивают в задуманной композиции. А ведь это не представляет труда. Результат будет схож с поездкой в ненужные гости, с утренним походом за кефиром: черты ее лица тут же расплывутся, пикинез зевнет и прикроет глаза, свернется мусульманская кровь, опошлится славянское имя, таинственный божок предстанет дешевой безделушкой, — ее пальцы холодны и влажны (гипотония, должно быть), ноги некрасивы (чересчур толсты), зад низковат, волосы негусты, не мыта на кухне посуда, стоптаны домашние тапочки, пустовата комната, и шерстит чужое одеяло; нет, она найдена тобой для другого, призвана для иного — помочь нарушить прерывистость бытия, забыть о разъятости мира, заставить попасть в сосуд подряд хоть несколько капель, замедлить бег песчинок, остановить хоть ненадолго неотвратимое таянье льдинки в теплой воде и почувствовать на лице озноб и жар от тайного дыхания (только взгляд на икону невзначай при беглом свете свеч, только пригрезившийся во сне самый невозможный кадр заставляет подчас так биться сердце), — это дыхание темного, дальнего, вечного…

Фотографирование — занятие меланхолическое, оно обращено на развалины настоящего, элегически влюблено в руины того, что совсем недавно обещало стать будущим (загляните-ка в свой фотоальбом); вот и этот снимок, сколь ты ни тужься, запечатлеет лишь нечто между расписанием усвоенных уроков и распорядком грядущих похорон. Пожалуй, на этом месте должен бы стоять дом. Не казенная комната (хоть и с ковром) в давным-давно национализированной усадьбе посреди беспородного парка, что некогда построил на краю нынешней Москвы Воронихин (тот самый, кто придумал Казанский собор, тоже ведь оказавшийся не вечным), не старинная столица, что держится на плаву всеми своими мостами, не коттедж с камином в далеких горах (есть биде, но нет воды), не стокгольмский шератон, в коридорах которого не услышишь ничьих шагов, не купе поезда, из окна которого ночью ты вдруг увидишь светящийся и плывущий, растущий и парящий Кельнский собор, и не хороший автомобиль, наконец, в котором по бельгийскому бану ты приедешь в город Брюгге, о каналах которого патриоты думают, что они после очистки не пахнут, и воздух которого ты уж никогда не забудешь, — дом, по которому скучают в пору нежданно повалившего снега, худой одежонки и потерянной молодости, дом, в котором лелеют некий домашний союз; если он счастлив, то это — мысли во сне о другом, соединение как дыхание, лесть и ирония пополам, набор ритуалов, компромисс между детством и зрелостью (никогда не понять, кто кому дочь или сын, мать, отец, любовник или подруга), немучительная расплывчатость признаний, гербарий благих обещаний, возможность поймать вылетевшее слово, интимные амулеты, общая любовная легенда, кое-как утаенные некогда грехи и возможность болеть по уговору — сегодня ты, завтра я. Но ты выбрал другое, Фотограф, вот твой образ жизни: глотай сиропную хину сиротства, пей пронзительный неуют знакомых издавна улиц; этот квадратный километр пронизан токами незаживающего детства, как и вся твоя жизнь пряна возбуждающим неустройством пополам с обманной устроенной прочностью; здесь, в середине, рвутся многие связи, на глазах умирают телефонные номера, новые не вырастают, и ящерица бегает без хвоста; где родной угол, в котором ты всегда был чужаком; а ты давно не равен сам себе — рябь времени, наложение будущего и прошедшего, здесь ты уже стар, там ты еще юн. Середина жизни, поэтому ты и пришел к этой женщине, чье лицо просвечивает сквозь изображение, куда ни наведи камеру; поэтому ты и поселил ее здесь, и она теперь — как сувенирный колокольчик из забытой заграничной поездки, как отзвук синонимической элегической пушкинской рифмы, как горесть милосердия, как награда за грех, покаяние и обет.

Итак, промежуточность между двумя географиями: ежедневный утренний ритуал еще не тяготит, смена времен года по-прежнему волнует; шарик все еще бежит по кругу, пущенный уверенной рукой, еще рябят фишки на зеленом разграфленном сукне, еще не вытолкнута в щель твоя неразменная банкнота, — и новое случайное чувство представляется неизбежным. Замоскворечье — место свидания, — здесь некогда проходила дорога из Кремля в Орду (потом ее обставили византийскими храмами); время столкновения осени и весны, но — оплодотворение невозможно, разрешено лишь касание, и набухает капля под носом простуженного крана; острие иглы воткнуто между двумя великими континентами; равновесие неустойчиво, кратка тишина между проворным скоком часов, между двумя ударами хрупкой мышцы, нагнетающей кровь в эту вот жилку на виске; и слеза готова оборваться и покатиться по щеке.

II

8. Удобная точка

1.

Жена находила, что в этом есть тема — тема пересечения границы табуированного пространства (убей меня Бог, чтоб я представлял себе, что это такое, когда-то жена заставляла читать Фрэзера, но за давностью лет забыл к чему это имеет отношение), ей виднее, она филолог-фольклорист, я же в юности закончил автодорожный. К тому ж, жена умнее меня тем женским умом, каким умны гуманитарные дамы, когда их природные способности и приобретенное образование вступают в реакцию с экзальтированной интуитивностью. Жена настаивала, что я все это должен описать.

Я киносценарист, но пишу и короткие иронические рассказы, на которые вот уж несколько лет как держится хороший спрос. В писаниях своих я никогда никакой темы не находил (если спрашивали — подсказывала жена), излагал, как умею, попавшиеся под руку сюжеты, частью подслушанные, частью взятые из пережитого, а подчас и вовсе залетевшие невесть откуда. История, на мой бесхитростный вкус, должна иметь начало и конец, а извлечет ли из рассказанного мною кто-либо какие-либо уроки — это уж, как говорится, его подробности (жене, разумеется, я ничего подобного не говорю). Я люблю рассказывать истории, это не корпеть над сценарием — вариант за вариантом, и не перестаю удивляться, что за это удовольствие мне еще и платят деньги. Жена же, как человек, не сочиняющий историй, а только статьи, уверена, что писатель (я в данном случае) всю жизнь проникает в некую глубинную, непременную для его существа тему, пусть сам об этом и не подозревает. И рано или поздно он, писатель, осознает (с помощью критики, а чаще жены, надо полагать), что, собственно, всем написанным он хотел сказать, — и тогда (смекаю я) о писателе критики могут сочинять монографии, а жены — мемуары, если тому удалось, конечно, во время преставиться. Иногда, когда я разболтаюсь за столом неосторожно и расскажу что-нибудь, как мне кажется, забавное (историйку всегда хорошо, прежде чем записать, обкатать устно), я ловлю на себе странно задумчивый взгляд моей жены, пугающий меня. Тлеет в нем сдавленное безумноватое какое-то возбуждение, своего рода вампирическая алчность. Я осекаюсь, но все равно слышу, как жена произносит, обращаясь к гостям и сдерживая дрожь ликования:

— Вы заметили, — и называет меня в такой момент по фамилии, — он снова вышел на свою тему…

И вот теперь я должен был описать этот случай, которому и свидетелем-то не был, а узнал нечто сбивчивое от жены, которая, в свою очередь, услышала обо всем от хозяйки. Не в первый раз она подталкивала под руку, и, справедливости ради, надо сказать, часто бывала права. И некоторые ее соображения, а подчас и целые фразы я с чистым сердцем использовал в своих сценариях, доверяя ее вкусу и слуху, но она маниакально преследовала единственную цель — чтобы и прозу я писал не без ее указаний (она искренне, бескорыстно хотела мне помочь, я знаю), и зачастую трогательно удивлялась, что, мол, советовала мне то-то и то-то, но я написал все равно по-своему. В таких случаях мне делалось неловко перед ней, но таково уж мое несчастное свойство: когда лет десять кряду меня не печатали, моя симпатичнейшая редакторша, подкармливавшая меня те эти годы восточными переводами, восклицала: «Да напишите же вы, наконец, Им что-нибудь!» Я действительно много раз садился к столу с намерением написать что-нибудь Им, и всякий раз из-под моего пера выходила такая беспросветная абракадабра, что я впадал в крайнее уныние, обуреваемый сомнениями в своих умственных способностях.

А дело было вот в чем: вчера вечером в километре от поселка, где мы наняли комнату, как раз там, где начинаются живописные скалы и где запрещена ночевка туристам и стоянка автомашин, арестовали чей-то автомобиль. Мы уже позавтракали, жена отправилась в сад (мы вставали поздно, на море ходили, лишь когда спадала жара), я сел за письменный стол и стал усердно изображать работу (лелея, естественно, мечту прилечь на кровать с газетой и с сигаретой, что возможно было лишь в случае, если бы жена ушла на рынок), как вдруг она вошла в комнату и, присев за моей спиной на кресло, преподнесла мне это сообщение несколько меланхолически, и от этой ее раздумчивости я не ждал ничего хорошего, в ней всегда в нем таился некий укор, причем, сколько я ни напрягал воображение, никогда не мог сообразить во время, чем заслужил осуждение и откуда неведомый ветер гонит первые облачка. Жена выложила мне всю историю (если, конечно, это можно назвать историей) как бы в три хода. После первого я позволил себе пожать плечами и переложить на столе пару листочков (выглянув, правда, во двор и убедившись, что с моей машиной все в порядке), сигнализируя, что занят, что мне всегда приятно с ней поболтать, но сейчас я не хотел бы отрываться по пустякам. Но тут жена сделала следующий ход, твердо ставя слова:

— Владельца пока так и не нашли.

В тоне ее, глубоко-глубоко, я почувствовал раздражение, словно она заранее готовилась дать отпор. Мне пришлось повернуться к ней и, изобразив изумление (что вышло неискренне, должно быть), вопросить: — Так и не нашли?

Вообразив, что я иронизирую, но не позволяя себе оскорбляться (что непременно предприняла бы, не будь на моем месте такое ничтожество, как я), отчеканила:

— Этот человек, по всей вероятности, утонул в море. — (Как будто здесь было в чем еще утонуть). И добавила, снисходя до подсказки: — Тебе не кажется это странным?

Мне, вообще говоря, это не показалось странным. Любой теоретически может утонуть, приехал он на автомобиле или пришел пешком. Море глубокое. И если человек неважно плавает (как я, например), или полез в воду спьяну (что и со мной иногда случалось), или ногу у него в неподходящий момент свело судорогой (как у меня в постели прошлой ночью), то отчего бы ему, собственно, и не утонуть. Но вслух я сказал:

— Да, пожалуй, это странно.

Но тут же понял по ее подозрительному взгляду, что все равно промахнулся. Я подумал смятенно, что, скорее всего, в этом разговоре неадекватен (на мою неадекватность в разговорах с людьми мне бывало неоднократно указано), что, по всей вероятности, не смог на основе полученной мною суммы данных воспринять изюминку, что делала историю важной и достойной разгадывания. Я быстро постарался перебрать в уме все сказанное женой, но только запутался и не смог добраться до сути. Видно, у меня было столь жалкое выражение, что она, наконец, смягчилась:

— В машине остались все документы владельца, техпаспорт, деньги, вещи, и машина была заперта. Значит, если владелец отправился в море, — она так и сказала — отправился, — то собирался он не просто искупаться, иначе для чего было запирать автомобиль и брать с собою ключи?

Логично, подумал я, сам я не беру с собою в воду ключей от автомобиля.

— Значит — он не собирался вернуться!

— Или собирался вернуться не скоро, — обмолвился я и тут же пожалел об этом. Впрочем, мое замечание было пропущено мимо ушей, ибо партия близилась к финалу, настало время для решительного, завершающего хода.